Агенство БАМС
Шрифт:
Эта юркая девица, из семьи весьма уважаемой, свалилась ему на голову в буквальном смысле этого слова, в тот момент, когда он занимал свои диспозиции для слежения за особняком. Какой черт дернул Настасью Павловну залезть на дерево, где она с комфортом и разместилась на одной из нижних ветвей, и для чего ей понадобилось наблюдать за домом великого князя, где гостил Лаврентий Никанорович — сохрани, Господь, его грешную душу! — Шульц вызнал не сразу. Поначалу его и вовсе этот вопрос волновал в самую последнюю очередь, ибо Оболенская падала сверху беззвучно, но неотвратимо, аккурат в тот момент, когда Петр Иванович собирался спрятаться под старой лодкою, на счастье его лежащей неподалеку от особняка. Как он успел заметить летящую прямо ему в руки Настасью Павловну — тогда он еще
Однако «ангела» это происшествие, похоже, не смутило. С бойким видом Оболенская тут же сообщила ему, что теперь она будет наблюдать за домом вместе с ним, на все расспросы о том, что же интересного столь юная особа могла узреть в унылом времяпрепровождении таинственно молчала, но знатно пикировалась с ним, чем развлекала — и, чего греха таить, отвлекала — лейб-квора в его занятиях первостатейной важности.
А важность эта заключалась в том, чтобы не упустить момент, когда в особняк проникнет тот самый «странный человек». В том, что это случится непременно — Шульц не сомневался. Все его наблюдения за главным подозреваемым и его передвижениями по Шулербургу буквально кричали о том, что рано или поздно он предпримет попытку проникнуть под сень сиятельного дома.
Шульц и отвлекался долее чем на полчаса от наблюдений за домом князя лишь четырежды за последние трое суток. В первый раз когда Лаврентий Никанорович отбыл на ужин к барону N — роскошные балы, устраиваемые в его поместье, гремели своей славой по всему городу и заканчивались лишь под утро. И еще трижды, на срок более краткий.
Потому после слежки чувствовал такую усталость, что справедливо опасался проспать сутки напролет, стоит ему только оказаться в постели, а не под лодкой в компании Оболенской.
Кстати, о последней. Петр Иванович боялся признаться сам себе, но он испытывал ту степень досады, что и существовать позволяет безо всяких серьезных неудобств, но которую, в то же время не замечать невозможно. Что же теперь — они с Настасьей Павловной больше не будут проводить время вместе? От чего-то сей факт решительно не нравился Шульцу. Дочерьми Павла Александровича Оболенского до сей поры он не интересовался, да и знакомство с отцом семейства почти никакого не свел, потому последующие их приятельственные отношения с Настасьей Павловной — если таковые будут иметь место — выглядели бы, по меньшей мере, странно. Этот-то факт и раздосадовал Петра Ивановича.
Поморщившись от собственных измышлений — далеких от того, чем ему следовало бы занять свой ум — Шульц огляделся, после чего вышел из кабинета, решив, что если судьба будет к нему благосклонна — или, скорее, неблагосклонна — завтра же они с Оболенской увидятся на представлении в «Ночной розе». О том, что девице из семьи уважаемой вовсе нечего делать в таком месте, он старался не думать.
А зря.
Настасья Павловна Оболенская — в девичестве Галицкая, а среди близких просто Настенька — имела в свете и среди всего своего окружения репутацию особы крайне милой и обворожительной, но, увы, ума весьма недалекого, что, впрочем, некоторыми представителями мужской части общества считалось не меньшим достоинством, чем ее красота и прекрасные манеры. Кроме того, данная характеристика Оболенской чаще всего была только на руку, посему и заблуждение сие в людях она всячески активно поддерживала.
Благодаря всем этим блестящим качествам, никто Настасью всерьез никогда не воспринимал, что и позволяло ей прекрасно справляться с возлагаемыми на нее порой очень ответственными поручениями.
Вот и сейчас дорогой дядюшка по материнской линии беззаботно выложил ей все необходимые сведения, стоило только доверчиво улыбнуться и слушать его, буквально заглядывая в рот. Последнее могло показаться делом не слишком приятным, ибо дядюшкины зубы так пожелтели от беспрестанно перемалываемого ими табака, что представляли собой зрелище не слишком эстетическое, но на подобные мелочи Настасья давно привыкла внимания не обращать. И хотя дядюшка был слишком умен, осторожен и профессионален, чтобы выдать ей все подробности того, что она хотела знать, и его расплывчатых полунамеков Оболенской было достаточно, чтобы понять, что она идет по верному следу.
Склонившись над вышиванием, Настасья покорно кивала после каждой фразы Аниса Виссарионовича Фучика — а именно он сидел сейчас перед нею и с гордостью рассказывал о важном деле, порученном его агентству, кажется, впервые за все существование оного — если, конечно, не считать делами крайней важности расследования о пропавших курах у помещика Заславского (говоря, как на духу, Оболенская от него, будучи на месте кур, тоже непременно сбежала бы, а потому и состава преступления в данном деле не видела) или потерянные женой все того же Заславского свадебные чулки, на которые мог покуситься разве что сумасшедший — так вот, если не считать всех этих весьма захватывающих расследований, обычно агентство дорогого дядюшки ничем интересным не занималось, а потому догадаться, что на сей раз ему поступил заказ из ряда вон выходящий, не составило Оболенской труда. Игла беспорядочно мелькала в ее руках, и занятая размышлениями Настасья даже не замечала, что именно вышивает, пока, не взглянув через какое-то время на канву, не обнаружила, что вышедший из-под ее пальцев рисунок теперича разобрать было довольно трудно, дабы понять, что же это такое на нем изображено. Совершенно приличный по первоначальной задумке натюрморт теперь напоминал, в лучшем случае, черта из повести Гоголя, ворующего с неба луну, за которую вполне могло сгодиться яблоко, коему и не посчастливилось лежать рядом с кувшином, внезапно принявшим черты этого самого гоголевского черта.
Вздохнув с досадою, Оболенская отложила вышивание и взглянула на Фучика с извинительной красноречивой усталостью в темных больших глазах. Намек им был мгновенно понят, а потому вскоре она уже находилась в отведенных ей дядюшкой покоях, но вместо сна готовилась покинуть дом следом за Анисом Виссарионовичем, с облегчением возвращающимся в дорогое его сердцу агентство с чувством выполненного перед племянницей долга гостеприимства. У Оболенской же цель была совсем иная — ее путь лежал к особняку дальнего родственника великого князя — Лаврентия Никаноровича, где проводил сейчас свое расследование старший лейб-квор дядюшкиного агентства — Петр Иванович Шульц.
Знакомство с последним, надо сказать, не задалось с самого начала.
При всей своей бестолковой репутации Настасья Павловна вовсе не собиралась падать на господина Шульца с дерева, как и с любого другого места, впрочем, тоже. Она вообще не собиралась ниоткуда падать, в ее планы входило всего лишь молча и незаметно понаблюдать за Петром Ивановичем, но когда последнее стало невозможно ввиду ее, должно быть, весьма эффектного приземления прямо ему на руки — в которых, к стыду Оболенской, находиться было даже чересчур приятно — Настасья решила, что терять уже нечего, а потому сразу и без обиняков заявила, что отныне составит Петру Ивановичу приятную компанию во всех его делах. Шульц, к досаде Оболенской, подобной чести не оценил, как и ее неотразимой улыбки, а потому нахождение рядом с ним было не слишком приятственным, но по-прежнему необходимым, и в качестве компенсации за подобное неудобство Оболенская вовсю дала ход своему острому языку, желая раздосадовать Петра Ивановича и найти хоть какое-то удовольствие в их вынужденной близости.
Шульц, следует признать, в долгу не оставался. Его остроумие было до того занимательно, что Настасье Павловне стоило большого труда сохранять вид барышни пустоголовой и недружелюбной. В противном случае, один из лучших агентов Аниса Виссарионовича наверняка заподозрил бы, что Оболенская с ним рядом находится вовсе не из глупого девичьего любопытства, а этого допустить было никак нельзя.
Возвращаясь домой вечером того дня, когда они с Петром Ивановичем обнаружили, что Лаврентий Никанорович надругательным образом был отправлен к праотцам ускользнувшим от них злодеем, Настасья Павловна нежданно осознала, что мысли ее самым возмутительным образом заняты боле личностью господина лейб-квора, чем порученным ей делом.