Агент полковника Артамонова(Роман)
Шрифт:
— Но мусульмане вино презирают.
— Вино, но не плиску. Турецкий офицер любит жизнь, и отдавать душу Аллаху не торопится.
— А кого же тогда под пули посылают? — Константин вызывал Игуменова на откровенность. Он, считай, каждый вечер слышит, о чем говорят и спорят турецкие офицеры. Этого испитого болгарина они видят в кофейне не первый год, многие знают, и не в последнюю очередь полевая полиция, что Игуменов — работник торговца Цырлина, а Цырлин у местного начальства человек свой, первый жертвует деньги на процветание империи.
— Кого посылают под пули? — переспросил Игуменов и кнутовищем показал на стайку болгарских мальчишек, пасших у дороги козье стадо. — Раньше их посылали. Ребятишек превращали в янычар. И они резали своих кровных братьев, а сестер насиловали, того не зная, что это их кровные сестры. Впрочем, вам, туркам, этого не понять.
«Меня принимает за турка. Для дела это уже хорошо, — думал Константин. — А вот то, что мне этого не понять, — обидно. Мой Гочо меня зарежет, если мы еще раз встретимся. Нет, он уже не мой. Он — живая собственность султана».
Сидя рядом — плечо к плечу — с братом болгарином, Константин даже отдаленно не мог себе представить, что у него на родине в Габрово растут двое мальчишек. Родная мать им внушила, что Раджи-Ахмед, мудир почтового отделения, вовсе не их отец, а всего лишь отчим, а родной отец сражается за Болгарию и он скоро вернется с дедом Иваном.
Мальчишки спрашивали:
— А кто же тогда дед Никола?
— Отец вашего отца, — отвечала их мать Марьяна. — А дед Иван — он дед всем болгарам. Живет в крае, где полгода — зима, а полгода — лето. Любящие свою родину болгары едут к деду Ивану учиться.
— И мы поедем?
— Обязательно. Только вы об этом — никому. Не проговоритесь отчиму. Тогда он меня зарежет.
Ах, если б знать человеку, кто и где о нем думает, не было бы в мире столько тайн. Тогда и беды можно было избегать.
Константин постоянно думал о Марьяне, терзался ревностью, горел стремлением отомстить за поруганную честь своей Марьяны, за душу Гочо, которую у мальчика отняли вместе с сердцем. Сердце заменили холодным камнем, а душу в казарме превратили в пепел.
Думал он и о своих несчастных родителях. Был у них единственный внук, и того не стало. Тлела надежда, что когда-нибудь вернется сын. Не давал умереть надежде друг Константина учитель гимназии Атанас Манолов. Он изредка заходил к старикам, говорил, что Константин в России, что друзья-болгары его видели в Одессе, он жив-здоров, только голова побелела немного. У старой Зайдины теплели глаза: белая голова — еще не хворь.
Несколько раз Константину снилась Марьяна. Сны были какие-то странные. Якобы она взбиралась на крутой каменистый берег, какие бывают в Родопах, а за ней увязались двое серых козлят. К чему эти серые козлята?
Из-за прибрежного, покрытого дубняком холма, показалось селение Лом Паланка, из которого этой весной выселены были болгары. В их домах тут же поселились семьи, перекочевавшие с Кавказа.
Сидевшие плечо к плечу на крепко сработанной подводе вернулись к прерванному разговору.
— И теперь, как и в старое время, есть кого посылать под пули, — раздумчиво говорил Игуменов. — Вот и тебя посылали, хотя ты и турок, но беден. Я по тебе вижу. Легче всего послать на смерть чужого, у которого ни родины, ни дома, а в груди кипит ярость к неприятелю. Ты заметил, мы недавно проехали Паланку. Кто там поселился?
— Мусульмане.
— Да, они уже и мечеть выстроили. Отсюда ее хорошо видно. Ярко-зеленая крыша в глаза бросается. А поселили сюда черкесов. На Кавказе русские за непокорность жгли им дома, они — резали русских. До сих пор не могут утихомириться.
— А если они уже утихомирились?
— Тогда они здесь не нужны. Но это не так, — заверял Игуменов. — Не раньше как неделю назад в Никополь доставили две тысячи черкесов вместе с их семьями.
— И так по всему берегу?
— По всему берегу — где их столько набрали? А воюют они яростно. Это не наш брат болгарин. Болгарина под пули надо гнать палкой.
— А как же янычары?
— То совсем другой народ. Болгарин за султана воевать не станет.
— И за деньги?
— Даже за бочку вина.
— А за кого тогда он будет воевать?
— За себя.
Это была сущая правда. Константин промолчал. Ему хотелось признаться, что он тоже болгарин и уже давно воюет за себя, за своих близких и своих друзей, за болгар, правда, не за всех. Уже немало таких, кто оброс жиром, и чтоб ожиревшего за счет своего ближнего не лишили этого жира, он готов продаться, пойти на службу врагам Болгарии. Да что готов! Они служили и служат врагам во все времена. Эти ближние его предавали в молодости. Даже сын родной…
Дорога вроде и не дальняя, а с хорошим человеком о чем только не поговоришь.
Но вот и Никополь. Городок в тополях и платанах. На южных склонах в направлении Плевны обширные виноградники. Виноград уже отцвел, и ягоды не по дням, а по часам наливаются солнцем. Через месяц-два весь этот простор будет пестрым от косынок. Наступит пора сбора урожая — благодатное время болгарского крестьянина.
При одной мысли, что все эти виноградники не болгарских крестьян, а турецких владык, становилось на душе тоскливо.
Константин вздохнул. Вздохнул и сидевший рядом Игуменов. Несомненно, они подумали об одном.
— Что-то людей не видно? — сказал Константин, глядя на зеленый клин уходящего за горизонт сада.
— Войной пахнет, — как само собой разумеющееся, ответил Игуменов. — Русские уже на том берегу орудия расставили. Будут бомбить крепость.
— Откуда известно?
— Офицеры в кофейне шептались. Да и без них я знаю. На той неделе, в новолуние, мой племянник перевозил с того берега лазутчиков. Они насчитали там восемнадцать орудий. А бить они будут, я так понимаю, вон по той площадке, — показал на южную сторону крепостного вала. — Там шесть мортир. Англичане выставили. А остальные орудия — их тут добрая сотня — еще зимой расставили между жилых домов, запрудили улицы.