Агентство «Томпсон и K°»

Верн Жюль

Немногочисленность публики, однако, не мешала Томпсону продолжать свою речь, так злополучно прерванную.

Но судьба была против него. Только он хотел открыть рот, как среди общего молчания раздался скрипучий голос.

– Официант! – позвал Сондерс, пренебрежительно оттолкнув свою тарелку. – Нельзя ли получить яичницу? Неудивительно, что среди нас столько больных. Желудок морского волка и тот не выдержал бы такой пищи.

Суждение, правду сказать, было немного суровое. Пища, хотя и посредственная, в общем, была сносной. Но что мешало высказаться так человеку всегда недовольному? Характер Сондерса положительно отражался на его лице. Как и позволяла предполагать внешность, в нем должен был таиться неисправимый брюзга. Нечего сказать, приятный характер! Разве что –

хотя какая вероятность? – у него имелась скрытая причина сердиться на Томпсона и что он умышленно искал случая быть дерзким и сеять раздор между главным администратором и его подчиненными.

Сдавленный смех пробежал между поредевшими собеседниками. Один Томпсон не смеялся. И если он, в свой черед, позеленел, то морская болезнь, наверное, была тут ни при чем.

Глава пятая

В открытом море

Мало-помалу жизнь на пароходе приняла нормальное течение. В восемь часов звонили к чаю, потом в полдень звонок звал пассажиров к завтраку и в семь часов – к обеду. Томпсон, как видно, усвоил французские привычки. Под предлогом, что во время намеченных экскурсий английский обычай есть много раз в день будет невозможен, он упразднил его на «Симью». Не пощадил он и five o'clock, [13] столь дорогой английским желудкам. Охотно хвастал он полезностью этой гастрономической революции и хотел приучить своих товарищей по путешествию к роду жизни, который им придется усвоить, когда они будут объезжать острова.

13

Пять часов, время чаепития у англичан.

Предосторожность действительно гуманная и в то же время экономная.

Жизнь на пароходе была монотонная, но не скучная. Перед глазами вечно меняющееся море. Иногда встречаются суда, показывается земля, пересекая геометрически правильный горизонт.

В этом отношении гостям «Симью», правда, не особенно везло. Только в первый день через туманную дымку виднелся на южной стороне небосклона берег Шербура. Позже ни одной полоски земли не выступало на обширном жидком диске, подвижным центром которого являлся пароход.

Пассажиры, по-видимому, приноравливались к этому существованию. Они развлекались, беседуя, прогуливаясь, не покидая спардека, служившего одновременно салоном и общественной площадью.

Понятно, речь идет здесь о здоровых пассажирах, число которых, к несчастью, не увеличилось с тех пор, как аудитория Томпсона подверглась такому жестокому опустошению.

Пароходу, однако, еще не пришлось бороться ни с какой действительной трудностью. Погода все время заслуживала эпитета «хорошая» в устах моряка. Но скромный обыватель имел все-таки право быть недовольным, а обыватели, попавшие на «Симью», не пропускали этого случая и не стеснялись проклинать ветер, слишком свежий и делавший море если не злым, то буйным и вздорным.

Этого буйства, надо признаться, пароход не принимал всерьез. Налетала ли волна спереди или сзади, он вел себя всегда как хорошее и порядочное судно. Неоднократно капитан Пип замечал это, и «родственная душа» в установленной позе принимала выражение его удовольствия, как раньше выражение его огорчения.

Тем не менее мореходные качества «Симью» не мешали людям быть больными, и главный администратор благодетельствовал своими талантами сильно поредевшую публику.

Между бесстрашными всегда фигурировал Сондерс. Он переходил от одного к другому, хорошо встречаемый всеми своими товарищами по столу, которых забавлял его жестокий задор. Каждый раз, как он и Томпсон сталкивались, они обменивались взглядами, подобными сабельным ударам. Главный администратор не забыл обидного замечания, сделанного в первый день, и затаил горькую злобу. Сондерс, впрочем, ничего не делал, чтобы загладить свою выходку. Напротив, он пользовался всяким случаем, чтобы учинить неприятность. Не подавался ли вовремя завтрак или обед, он появлялся с программой в руках и изводил Томпсона раздражающими

требованиями. Несчастный администратор доведен был до того, что решил искать способа избавиться от этого ненавистного пассажира в ближайшем порту.

Особенно Сондерс сошелся с семьей Хамильтон. Чтобы победить их пассивную надменность, талисманом послужило ему сходство во вкусах. Хамильтон оказался столь же неприятным, как и Сондерс, ибо принадлежал к тем, которые рождаются привередливыми и такими же умирают, которые всегда находят к чему придраться и довольны лишь тогда, когда имеют мотив, чтобы жаловаться. Во всех своих требованиях Сондерс встречал в нем сторонника. Хамильтон был его постоянным подголоском. По всякому поводу и без оного на Томпсона набрасывались эти вечно недовольные пассажиры, ставшие его кошмаром.

Трио Хамильтон, обратившееся в квартет после присоединения Сондерса, вскоре выросло в квинтет. Тигг стал также привилегированным счастливчиком, получившим свободный доступ к высокомерному баронету. Отец, мать и дочь Хамильтон ради него отступились от своей чопорности. Надо полагать, что они не действовали необдуманно, а навели справки, и что существование их дочери, мисс Маргарет, допускало немало гипотез!..

Как бы там ни было, Тигг, охраняемый подобным образом, не подвергался никакой опасности. Бесси и Мэри Блокхед были замещены. Ах, если бы они тут были! Но девицы Блокхед не показывались, равно как их отец, мать и брат. Эта интересная семейка продолжала терпеть все муки морской болезни.

Два здоровых пассажира составляли контраст с Сондерсом и Хамильтоном. Они ничего никогда не требовали и казались совершенно довольными.

Один из этих счастливцев был Пипербом. Благоразумный голландец, отказавшись от преследования неосуществимого, практически катался как сыр в масле. По временам для очистки совести он испытывал еще действие своей знаменитой фразы, которую большинство пассажиров уже знали наизусть. Остальное время он ел, переваривал пищу, курил и спал страшно много. Жизнь его определялась этими четырьмя глаголами. Отличаясь возмутительным здоровьем, он переносил свое громадное тело из одного кресла в другое, всегда вооруженный большущей трубкой, из которой вырывались настоящие облака дыма.

Джонсон приходился под пару этому философу. Два или три раза в день он появлялся на палубе. В продолжение нескольких минут он быстро ходил по ней, фыркая, плюя, ругаясь, катясь как бочка. Потом возвращался в столовую, и вскоре слышно было, как он шумно требовал какой-нибудь коктейль или грог. Если этот господин и не был приятен, то по крайней мере не был никому в тягость.

Среди всех этих людей Робер вел мирное существование. Порой он обменивался несколькими словами с Сондерсом, иногда также с Рожером де Соргом, по-видимому очень расположенным к своему соотечественнику. Последний, если и колебался до сих пор разрушить лживую легенду, выдуманную Томпсоном, то намерен был не особенно пользоваться ею. Он остановился на благоразумной сдержанности и не выдавал себя.

Случай не сводил его больше с семьей Линдсей. Утром и вечером они обменивались поклоном, и больше ничего. Однако, несмотря на незначительность их отношений, Робер помимо собственной воли интересовался этой семьей и испытывал нечто вроде смутной ревности, когда Рожер де Сорг, представленный Томпсоном и поддерживаемый легкостью сближения на пароходе, в несколько дней близко сошелся с пассажирами-американцами.

Почти всегда одинокий и незанятый, Робер с утра до вечера оставался на спардеке, воображая, что найдет там развлечение среди непрестанного движения пассажиров. В действительности некоторые из них особенно интересовали его, и взгляд его невольно направлялся в сторону семьи Линдсей. Но если вдруг замечали это нескромное созерцание, он тотчас же отводил глаза, чтобы через полминуты опять перевести взгляд на гипнотизировавшую его группу. В силу частых дум о них он без ведома последних стал другом обеих сестер. Он угадывал не выраженные ими мысли, понимал не высказанные ими слова. Издали он сроднился с хохотуньей Долли, а особенно с Алисой, под восхитительной внешней оболочкой которой он постепенно узнавал чудную душу.