Агнесса
Шрифт:
Поэтому я так люблю перечитывать «Анну Каренину». Я всюду узнаю наши отношения с Мироновым. Нет, я не про то говорю, что Анна потом стала страдающей стороной, а про начало их романа. Эти тайные встречи, эти ссоры, эти бурные примирения…
Миронов был очень предан советской власти. Иногда полушутя он называл меня «белогвардейкой». И вот однажды, желая испытать силу его любви ко мне, я спросила:
— А если бы я действительно оказалась белогвардейкой, шпионкой? Если бы тебе приказали меня расстрелять, ты бы меня расстрелял?
Я ждала услышать, что он все на свете отдал
— Расстрелял бы.
Я не поверила своим ушам.
— Меня?! Меня расстрелял бы? Расстрелял бы… меня?!
Он повторил так же безапелляционно:
— Расстрелял бы.
Я расплакалась.
Тогда он спохватился, обнял меня, стал шептать:
— Расстрелял бы, а потом застрелился бы сам… — И стал меня целовать.
Слезы мои высохли, и хотя я еще повторяла: «Да, да, как ты мог хоть на миг такое подумать!» — но я уже шла на компромисс: если застрелился бы сам, значит, все-таки любит.
Такие отношения длились у нас шесть лет. Мироша называл это время «подпольный стаж».
Но вот он стал все настойчивей говорить мне:
— Ага, так дальше продолжаться не может. Ты не можешь без меня, я не могу без тебя. До каких пор нам так жить — воровать? Надо что-то решать.
Но я отшучивалась.
И вдруг Сережа получил назначение в Алма-Ату. Я провожала его на вокзале, зашла в вагон. Мы сели на лавку. Сережа сказал:
— А что, если я увезу тебя в Москву? — У него была в Москве остановка.
Я рассмеялась.
— Почему ты смеешься? Я серьезно. Поедешь в Москву, посмотришь. Ты ведь никогда не была в Москве. Ну, конечно, на время, потом вернешься…
Я была в легком платье, в жакетке, в руках только маленькая сумочка.
— Как же я могу? Без ничего?
Мне казалось это неопровержимым доводом, но он тут же его отверг:
— Не беспокойся, мы все-все купим, все у тебя будет!
А тут проводник по вагону:
— Кто тут провожающий? Поезд отправляется через две минуты.
Ударил колокол на перроне.
— Я не пущу тебя, Ага, — сказал Миронов и, смеясь, железом сжал мне руки.
— Ой, — засмеялась я, — больно!
Колокол ударил два раза, вагон дернулся, здание вокзала поплыло за окнами…
Я, конечно, одумалась вскоре. Представила себе, как они вечером дома сядут за преферанс — мама, Иван Александрович, Лена, кто-нибудь еще, а меня нет. «Где Ага?» — никто не знает. Станут играть, а меня все нет и нет. Потом спохватятся — ночь, а я не вернулась. Иван Александрович весь Ростов на ноги поднимет. И я решила: на первой же станции сойду и еду обратно. Но подъехали к ближайшей станции, и я подумала: если я сейчас сойду, я ведь Сережу очень долго не увижу, а если поеду, мы еще побудем вместе в Москве. И я не сошла.
На следующей станции все повторилось. Сережа сказал: «Если ты волнуешься, как там твои, пошли телеграмму». Но когда мы приехали на очередную станцию, он побоялся меня отпустить, заплатил проводнику, дал ему мой текст, чтобы тот отправил.
В купе
Он ее переиначил:
Наш поезд мчится среди голой степи, В моем купе уснула Ага Ванна, Я взял ее в ростовском переулке…Он даже не уснул в эту ночь. Это он-то, которому стоило подушки коснуться — и он храпел так, что никто (кроме меня, однако) глаз сомкнуть не мог. Но он не решался уйти на верхнюю полку, он стерег меня, все еще опасаясь, что я сойду на какой-нибудь станции. В Москве мы остановились в «Метрополе», — тогда не требовалось отметки из загса, чтобы мужчина и женщина могли взять в гостинице номер, регистрация брака была вообще необязательна. В первый же день мы пошли вместе в магазин, и я выбирала все, что мне нравилось, а он только платил. Мне хотелось то и то, запросы мои все росли, я иной раз стеснялась, но он замечал, что мне нравилось, и покупал все. Правда, уже не все тогда можно было найти.
Приближалось время отъезда Сережи в Алма-Ату. Он сказал мне:
— Ты подумай, Агнеска, вот о чем. Пока я был на Кавказе, я мог часто вырываться к тебе в Ростов. Ты сама понимаешь, что из Алма-Аты я не вырвусь. Значит, или ты едешь со мной сейчас сразу в Алма-Ату, или мы расстаемся с тобой по твоей вине навсегда. Вот и решай в последний раз. Завтра я уезжаю.
И я поехала с ним.
Он, конечно, на это и рассчитывал, когда увез меня из Ростова. Эту песенку про Кетаванну он еще долго любил напевать, так ему нравилось, что он увез меня. Помню, мы приезжали с ним в гости в Тбилиси к его друзьям, и там он пел ее так:
Мое авто плывет средь моря пыли, В моем авто уснула Ага Ванна, Я взял ее в ростовском переулке…ЗАРНИЦКИЙ
Я уехала внезапно, неожиданно. Мама, Павел с ребенком какое-то время оставались на попечении Ивана Александровича. Мои вещи — извините, до лифчика — я оставила дома, они так и лежали там на своих местах. Белье, черные перчатки, шапочка с кисточкой, та самая, которой Иван Александрович так гордился перед своей матерью, и все прочее, что у меня было, хранилось в ящике большого комода в нашей с ним спальне.
Иван Александрович был очень мрачен, подавлен. В день моего рождения он принес, как всегда приносил прежде, букет крупных розовых роз (и это зимой — он где-то их всегда доставал). Мама видела, как он прошел к комоду, открыл ящик с моими вещами, стал отрывать бутоны роз и бросать их туда, потом цветы. Оголил все стебли и закрыл ящик. Тут он увидел в дверях маму, что-то дернулось в его лице, ей показалось, он сейчас заплачет, она вскричала испуганно (ей представилось это дурной приметой):
— Что вы сделали?! Вы что, хоронить ее собрались?