Агнесса
Шрифт:
— Да, она для меня умерла…
И быстро ушел из дому.
У него был пистолет. Мама кинулась к ящику — пистолета нет.
Через некоторое время, около года прошло, я приехала в Ростов за дочерью Павлика Агулей и мамой. Мои уже переехали от Ивана Александровича.
— Ах, что ты наделала, Ага! — сокрушалась мама. — Ведь он чуть не застрелился.
Павел жил с мамой, она нянчила Агулю. Я ему сказала весело:
— Пойдем к Ивану Александровичу.
А был его день рождения. Мы взяли маму и детей и пошли.
Иван
— Я был уверен, что ты придешь.
Пока готовили стол, пока мама хлопотала по хозяйству, а Павел занимался с детьми, мы с Иваном Александровичем прошли в нашу бывшую спальню. Там ничего не было переставлено. Все оставалось так, как было в день моего ухода. Иван Александрович сказал мне:
— Ага, это ведь так быстро произошло, это не могло быть прочно, серьезно…
И стал просить меня вернуться к нему:
— Я просто не могу жить, я не застрелился только потому, что верил — ты ко мне вернешься!
Он говорил, а по щекам его текли слезы. Потом схватил мои руки и стал целовать. И это он, такой выдержанный всегда, такой корректный!
В ту минуту я не могла сказать ему «нет» — невозможно ударить, убить человека в таком состоянии. Я растрогалась сама, былое всколыхнулось, я сказала:
— Я подумаю, Муша. Возможно, что я вернусь.
Он сказал: «Произошло быстро». Он думал, конечно, — легкомысленный порыв, прихоть. Он ничего не знал о шестилетнем «подпольном стаже» моего обмана!
Я уехала в Алма-Ату. Туда за мной полетело толстое, умоляющее письмо со страстным призывом.
Я не вернулась, милая Мира. Я опять обманула его.
Все, все, все, что я потом испытала, все, что мне пришлось пережить, это мне отплатилось за него, за зло, которое я ему причинила!
Прошло почти десять лет. Миронова арестовали, я носила ему передачи в Лефортово, потом передачи перестали принимать, и нам — толпе жен — всю ночь зачитывали приговоры, всем одно и то же: «Десять лет без права переписки», а это значило — расстрел.
И вдруг я получила от Ивана Александровича письмо. Там было: «Я знаю, что твой муж арестован, что ты одна. Вернись ко мне! Я живу с другой женщиной, но я люблю только тебя, я с ней разведусь, и мы опять будем вместе». Письмо мне привезла Сусанна. Я ответила через нее: «Как я могу об этом думать, когда мой муж в тюрьме?»
И я опять обманула его: у меня уже начинались отношения с Михаилом Давыдовичем.
Я виделась с Иваном Александровичем еще через несколько лет. Я была уже замужем за Михаилом Давыдовичем, приехала в Ростов, остановилась у родственников. Вероятно, он об этом узнал, пришел в гости. Когда он собирался уходить, я сказала:
— Я провожу тебя, Муша.
Нежно взяла под руку, и мы пошли по вечерним улицам. Я шепнула ему:
— А все-таки самая настоящая любовь бывает только в юности…
— Да… — отозвался он серьезно.
Зачем мне было опять ворошить старое?
— Ты спешишь? — спросила я.
— Спешу.
— Тебя ждут?
— Да, меня ждет жена.
Это было сказано твердо. Мы расстались дружески, даже нежно, но он уже не звал меня вернуться.
Из лагеря я написала ему в Ташкент (он был там главным инженером обувной фабрики), передала я письмо с Катей — зэка, освобожденной раньше меня. Ответа не было. Я написала Кате. Она ответила: передала в собственные руки.
Затем, уже отбыв срок (когда я жила в Богородске), я опять написала ему письмо с напоминанием о прошлом. Я писала, что сейчас одинока и несчастна, что Михаил Давыдович получил второй срок — десятку, и нет никакой надежды, что он его выдержит. Я ведь и в самом деле не надеялась на его возвращение.
Иван Александрович опять мне не ответил. Я написала Кате длинное письмо о том, как он говорил мне, что живет с другой, но любит только меня, писал мне стихи, я их приводила, повторяла в письме… Почему же теперь он не отвечает, даже слова не напишет? Смысл письма был — упреки. И еще смысл был тайный, подтекст: «Позови меня сейчас, я приеду к тебе…»
Мне было очень тяжело тогда. В нем я видела родного и близкого человека. А потом я просто не могу без любви… И я ее призывала вновь, искала ее там, где когда-то она была такой всепоглощающей…
Катя сама отнесла письмо Ивану Александровичу на работу. Он прочел при ней, сказал грустно:
— Я писал ей такие письма, это правда. Но это было давно, и много воды утекло с тех пор…
Я написала через год снова — через Катю. Она ответила мне: он умер.
Я была в Ташкенте у Кати. Заходила на фабрику, где Иван Александрович работал. Спросила о нем. Конечно, все его знали, любили. Жалели, что умер. Я хотела узнать подробности — где, как, когда.
— А вы выпишите пропуск, пройдите в отдел кадров.
В отделе кадров я спросила:
— А вы не знаете, где он похоронен?
— Вы лучше у семьи узнайте. — И дали адрес.
Но я не пошла по адресу — не хотела встречаться с его женой.
А в прошлом году — пятьдесят лет спустя — я побывала в тех местах, куда мы когда-то приезжали к его родителям. Гостила у Агули в Ленинграде, выдался у меня свободный денек, воспоминания подхватили меня, и я туда поехала. Я ведь, знаете, я вам уже говорила, последние годы все хожу «по следам своей юности», по тем местам, где она протекала…
Пришла к пригородным кассам, прошу билет до Мурина. А кассирша: «Такой станции нет».
— Простите, пожалуйста, пятьдесят лет назад по этой дороге была станция Мурино.
— Теперь это город, — говорит она. И объяснила, что нужно доехать на электричке до станции такой-то.
Я приехала. Платформа, леса нет, дач нет, поля нет. Новые домища торчат. Даже куда идти, не знаю.
И вдруг увидела — колокольня старой церкви. Я — к ней. Церковь стоит. Прошла по улице. В одном дворе маленький домик — его не снесли. Увидела седую женщину.