Агни Парфене
Шрифт:
От перформанса же зависело столь многое в его жизни — Нико уже предвкушал и успех данного предприятия, и сопутствующие материальные выгоды, — что он был сильно озабочен, что ему делать.
Помог случай.
Как-то раз, задумчиво бредя по родной улице, он наткнулся на нетрезвого юношу, который пытался продать спешащим прохожим огромную почерневшую икону. Нико так обрадовался своевременному вспомоществованию, что чуть не возблагодарил Бога, но — вспомнил, что в его мировоззрении не может быть места для таких абстрактных глупостей, одумался.
На иконе была изображена как раз Богородица, правда, лицо у Нее было совсем
Правда, произведя незапланированную трату и поразмыслив, он решил сначала потребовать возмещения убытка с хозяина галереи, но, вздохнув, был вынужден оставить и эту затею до тех пор, когда успех предприятия будет достигнут, тогда он и намекнет, что потратился на эту досточку, и назовет даже удво... нет, пожалуй, утроенную сумму...
Он пришел домой, поставил свою «образину», как он называл иконы, прямо перед собой, налил себе виски, которое ценил от младых лет, посмотрев в раннем отрочестве какой-то вестерн, потом почитав старика Хэма, и — принялся рассматривать приобретение.
Он почти уже придумал, как придать сходство этому лицу с требуемым форматом, и уже почти не сомневался в успехе предприятия, как сморил его тяжелый сон, и он, не в состоянии противоборствовать ему, оставил исправление огрехов иконописца на потом. На утро. На завтра...
Сон ему приснился странный, смутно-тревожный. Будто он продолжал пить виски и смотреть на икону в своей комнате, только — кто-то еще вошел и остановился за его спиной. Нико хотел повернуться, посмотреть, кто это такой — только почему-то не мог пошевелиться, точно скованный, и от этого ему было немного жутко и неприятно.
Говорить он не мог — язык словно распух, отказывался слушаться, и Нико почувствовал себя беззащитным, как зародыш в материнской утробе — и гость этот невидимый молчал, но Нико знал — сейчас этот странный гость наслаждается его состоянием, питается им и — смеется над ним, Нико, просто смех у него неслышный, растворенный в воздухе и в его голове, и поэтому голова так кружится, и еще ему кажется, что кто-то приготовился что-то сделать с его лицом — какие-то инструменты готовит, чуть ли не острый скальпель, и операция будет без наркоза...
Он проснулся с дикой головной болью, каким-то жутким привкусом металла во рту, бросился к зеркалу — боясь увидеть не свое лицо, а лицо какой-нибудь Марии Шараповой, и вздохнул с облегчением, увидев собственный нос с папиной горбинкой, мамины пухлые щеки и голубые, круглые глаза. Он.
Обернулся — увидел, что бутылка практически пуста и почему-то стоит рядом с «образиной» — он даже усмехнулся, обрадовавшись тому, что нормальная способность воспринимать мир иронически к нему возвращается, и подумал — экий славный получиться может натюрморт, еще газету, огурец соленый и краюху хлеба...
Но вот мысль, что пить ему надо меньше или перестать совсем, преследовала его почти весь день, и следующий тоже, а в тот самый день, когда был намечен его перформанс, он понял — придется прекратить пить совсем.
Потому что то, что случилось там, он объяснить никак не мог. И если Андрей Ильич думает, что Нико из-за милиции, появившейся в выставочном зале, внезапно занервничал, он не прав.
А плохо-то ему, Нико, стало совсем по другому поводу. В конце концов, милиция — это неприятно. Но для его продвижения к вожделенным лучам славы — вовсе не бесполезно, и теперь он может позиционировать себя как жертву произвола и борца за свободу творчества.
Нет. В другом дело... Совсем в другом. Он иногда сам не мог понять, почему в нем поднимается глухое раздражение, когда он видит эти изображения с «истонченной телесностью», по словам Трубецкого — прообразы будущего, храмового человечества? И — может быть, оттого, что ему там места не было, он ненавидел их сильнее, и чем сильнее ненавидел, тем сильнее боялся чего-то, им не понятого и не принятого.
Когда Виктория Валериановна Рассказова подходила к этому дому-особняку, стоявшему в самом конце переулка, ее сердце тревожно билось. Она боялась туда заходить. Некоторое время стояла, созерцая величественное здание с львами на фасаде, ей даже показалось, что это на самом деле — старинный особняк, а не творческая фантазия дизайнера и хозяина дома. Что-то во всей этой псевдоготике было нездоровое... Или это в ней просто заговорила зависть? Человек сумел подняться. Не важно на чем. Не важно как. Но — вот свидетельство его состоятельности. Как скромно и убого смотрятся эти типовые «бунгало» других «успешных» людей!
Она вздохнула. Про Викторию Валериановну сказать, что она не то что бы «успешна», даже — просто «нормально живущая», было нельзя. Денег не было. Никогда. Их не хватало не то что на дома, квартиры, поездки — их не хватало даже на маленькие, такие незаметные, радости. А последнее время от переживаний и материальных затруднений пошатнулось здоровье. И — вот теперь ей были нужны деньги на лечение.
Очень нужны.
Иначе — все закончится. Мир покроется темнотой. Не для нее — для ее сына. Ему нужна помощь. Ее помощь. Кто ему поможет, если ее не будет? Она и так живет в постоянном сознании собственной вины перед ним — за эту самую чертову неуспешность и несостоятельность.
Боль снова появилась, она нарастала волнами, чем дольше Виктория Валериановна смотрела на этого льва с отверстой пастью, тем волны становились сильнее, и ей показалось, что сейчас боль накроет ее окончательно, с головой, унося навсегда из этого мира. Она схватилась за пакет, в котором лежало ее сокровище, — стало легче. Закрыла глаза — чтобы не смотреть на льва, постояла, прислонившись к забору, пока боль не ушла совсем.
«Господи, это может случиться в любой момент... Что он будет делать?»
Мысль эта постоянно преследовала ее последнее время, и она не видела другого выхода, кроме этого.
Она должна вылечиться. Даже если придется все продать — она должна прожить еще несколько лет, пока не будет уверена, что ее мальчик не пропадет, что он в надежных руках.
Поэтому она сейчас подходила к особняку, охваченная трепетом и паникой, — ей казалось, что то, что она сейчас делает, неправильно, совсем неправильно, но...
«Другого выхода нет, папа».
Сколько раз она говорила отцу эти слова? А он был прав, он тысячу раз был прав, с самого начала... «Что ты делаешь, Викуся? Этот Рассказов — неплохой художник, я не спорю, но он не Рембрандт, он никогда не выползет из золотой серединки, и — вряд ли он будет богат и знаменит!»