Агни Парфене
Шрифт:
— Только не в ту кофейню, ладно? Лучше подальше пройти немного, там неплохо...
И снова она удивленно посмотрела на него — ей тоже не хотелось туда, где улыбалась дешевая, глупая Коломбина.
— Мне совсем не нравятся там настенные росписи, — сказал он. — Типичный образчик дурного вкуса с претензией на высокий интеллект. Сейчас это стало, увы, модно... Там Коломбина напоминает помесь вампира и дешевенькой проститутки. А Пьеро похож на продавца наркотиков, который решил их попробовать.
Лика засмеялась.
— Надо же, — заметила она. — А я думала, что только у меня такие ощущения...
Они
Когда они проходили мимо маленького храма, зазвонили колокола.
Служба закончилась.
Только — почему он так тревожно посмотрел вверх?
Колокола ведь — звучали так светло и радостно...
Ему бы хотелось рассказать ей про сны. Как над развалинами темного храма появляется радуга, и хочется плакать, склонить голову, но — если голову наклонить, не увидишь, как радуга эта сияет все ярче, и ты смотришь, не мигая, но потом просыпаешься, и чудо кончается. Вместо радуги — «черная икона», и это потому, что ты не склонил головы.
Ему хотелось показать ей и икону, потому что — вдруг именно она могла освободить то, что скрыто?
Она была совсем рядом — пока рядом, и он знал, что они неминуемо расстанутся, несмотря на то что он пьет уже четвертую чашку кофе и готов и дальше делать вид, что у него такая кофейная жажда.
Самое обидное — что он молчал. Точно не мог решиться заговорить о важном, а говорить с ней о глупостях не хотелось. И она — в конце концов устала говорить вместо него и замолчала, помешивая ложечкой остатки кофе в чашке и не поднимая глаз.
— Знаешь, — сказал он, испугавшись, что она устанет от молчания и уйдет. — Мне так много хочется тебе сказать сейчас, но почему-то я молчу. Я трус.
— Я тоже, — серьезно ответила она. — Тоже трус. Потому что мне, например, очень хочется тебе рассказать, что со мной бывает, когда я прикасаюсь к старой иконе, но я очень боюсь. Ты посчитаешь меня сумасшедшей, уйдешь, и мы никогда больше не увидимся. Я куда больше трус, чем ты. Потому что ты меня увидел только что и совсем не хотел со мной познакомиться. А я... Я влюблена в твои пейзажи, особенно в тот, где монастырь. И я больше всего на свете хотела с тобой поговорить. А теперь сижу и молчу. А перед этим несла какую-то околесицу — и ты, наверное, подумал, что я совсем пустоголовая. Подумал, да?
Он рассмеялся.
— Нет, — покачал он головой. — Я подумал, что ты мужественно берешь на себя функцию поддержания разговора. Сам я настолько слаб, что даже на это не способен. Но... Знаешь, чего я боюсь больше всего на свете?
Она посмотрела ему в глаза, и — все поняла. Улыбнулась светло и радостно и прошептала:
— Ну, может быть, того же, чего боюсь и я? Что мы сейчас разойдемся в разные стороны и Бог не даст нам с тобой больше шанса встретиться и поговорить?
«А мы все молчим, мы все считаем и ждем. Мы все поем — о себе, о чем же нам петь еще? Но словно бы что-то не так, словно бы блекнут цвета, словно бы нам опять не хватает тебя», — пел по радио Гребенщиков, и он подумал, что в этом кафе — где им суждена была откровенность — даже музыка играет особенная, нежная, и нет в том случайности — хотя сейчас эта музыка закончится, начнется другая, но — именно сейчас...
Серебро Господа моего, серебро Господа,
Разве я знаю слова, чтобы сказать о тебе?
Серебро Господа моего, серебро Господа —
Выше слез, выше слов, вровень с нашей тоской...
— Разве я знаю слова, чтобы сказать — тебе?
Она улыбнулась.
— Я тоже, — ответила она. — Они куда-то исчезли. Я хотела тебе рассказать, что, когда я дотронулась нечаянно до той твоей картины, я увидела там три фигуры... А до этого я видела радугу. Никто ее не видел. И я потом обнаружила, что никакой радуги там нет. Но — когда я посмотрела в первый раз, я ее видела!
Он вздрогнул и поднял на нее глаза.
То, что она сейчас сказала, — было так странно.
— Там... кажется, там были старик, женщина и мальчик. Совсем юный. В странном, черном одеянии — монашеском.
Она заметила, что он изменился в лице, и притихла, почти шепотом спросила:
— Я... что-нибудь не то говорю, да? Это мои фантазии... У меня в голове огромное количество фантазий...
Она взмахнула руками, как крыльями, и совсем обреченно пробормотала:
— Глупости одни, вот.
Он понял, что надо решаться. Она это видит. Она видит то, что внутри, то, что скрывается.
— Это не фантазии, — сказал он. — Там в самом деле была сначала радуга. Я ее потом скрыл. Потому что это неправда. Я мечтаю о радуге там, я верю, что с ней связано нечто очень важное, и не только для меня. Но пока я ее там не видел. И... Эти три фигурки, я их тоже видел... Во сне. Если это был сон, конечно.
Он поднялся.
— Мне надо тебе кое-что показать. Пойдем со мной. Это... недалеко. Просто мне очень нужно, чтобы ты... ее увидела.
Они уже подходили к выходу, когда им пришлось остановиться — чтобы пропустить новую парочку, входящую в кафе.
Это был неприятный и странный тип, в котором при ближайшем рассмотрении Саша узнал Нико Садашвили — процедил сквозь зубы: «Привет», — разговаривать с этим типом совсем не хотелось. Дело было даже не в том, что Саша плохо относился к его «творениям», нет... Почему-то этот Садашвили ему не нравился как личность. Что-то было от хорька в его лице. Даже манера улыбаться была как у грызуна.
А вот девушка с ним была милая, чем-то похожая на Гликерию, и это было странно.
Садашвили на них внимания не обратил, но как раз девушка очень долго смотрела на Лику и на Сашу и — едва улыбнулась, когда Лика тоже подняла на нее глаза, и слегка вздрогнула.
...за мной не уйдет никто.
И может быть, я был слеп,
И может быть, это не так,
Но я знаю, что ждет перед самым концом пути —