Агни Парфене
Шрифт:
Саша замолчал — ненадолго, он каждый раз думал, каково было дяде Мише принять такое решение. И — откуда у него взялось тогда столько смелости, решимости и мужества — остаться там, в диком лесу, совсем одному, начать строить свой домишко — а ведь ему приходилось долго вообще под открытым небом спать... Но дядя Миша тогда остался. Чем он питался, как он жил — Бог знает, весь в трудах был, и себе времянку срубил, и монастырь потихонечку восстанавливать пытался — к тому моменту, как там появился художник, он уже выложил основание стен храма. И — хотя художник смеялся над ним, говорил, что это наивно, и глупо, и бессмысленно, дядя Миша только усмехался в бороду, повторял: «Что для людей кажется глупым и бессмысленным,
Потом он начал потихонечку собирать иконы. Где мог, там их находил, покупал, да и помогали ему уже потихоньку. К нему даже стали приезжать — дядя Миша смеялся, что в нем какого-то отшельника, старца все рассмотреть пытаются, а он — ничего такого не делает, к святости и на шаг не продвинулся, ему бы только — монастырь свой отстроить потихонечку с Божьей помощью. Да и старается-то он — для себя самого. Так и жил, пока...
Саша снова смолк, потому что дальше говорить было больно.
— Однажды я приехал к нему не один, — сказал он тихо. — Знаешь, я подумал, что моему другу там надо побывать обязательно. У меня этот друг был единственный. Дед умер уже, я был один совсем. Вот мы и поехали туда. К дяде Мише. Нет, ему там понравилось очень, и дядя Миша ему понравился, и монастырь, и иконы... Дядя Миша тогда уже коллекцию собрал целую, ему даже какой-то немец подарил старинные иконы — купил на аукционе и привез ему в дар, для монастыря.
Он снова замолчал. Лика терпеливо ждала, понимала, как ему трудно сейчас говорить, и как ему нестерпимо больно.
— Знаешь, это ведь, наверное, покажется наивным, что человек решил в одиночку восстановить этот монастырь. Мне тоже так иногда казалось. Остальные вообще считали затею бессмысленной. Но — он верил, что это его монастырь. Что Бог его туда не зря привел. Что от этого монастыря многое зависит. Не все, но очень многое...
— Нет, — сказала Лика. — Мне так не кажется. Знаешь, это был смысл его жизни. Ты не докажешь мне, что этот смысл наивнее и глупее, чем отсутствие смысла вообще. Наверное, поэтому у него была жизнь, а не существование.
— Да, именно так. Так вот, когда я привез туда своего друга, дядя Миша нас встретил так радостно, и мне показалось, что он больше рад моему приятелю. У меня даже появилась такая гадкая, ревнивая обидка. Я, к своему сожалению, наслаждался этой обидой своей все время в тот приезд. Они подолгу ходили вместе, разговаривали, и — мне начинало казаться, что я лишний. А еще я не мог понять, что так привлекло дядю Мишу в моем друге. Ну, мне он казался довольно пустым. Знаешь, он был плоть от плоти мира и зависел от мира.
— Иногда нам просто так кажется, — заметила Лика. — Что человек никогда не смотрит в небо. Просто он смотрит туда, когда никто не видит. Чтобы над ним не смеялись. И твой дядя Миша мог это понять — то, что было скрыто от тебя, потому что ты привык к своему другу, открылось ему. Иногда свежий взгляд на человека открывает больше...
«Она говорит о нем так, как будто знает его, — подумал он с легкой, ревнивой досадой. — Наверное, так и есть. Человек смотрит в небо, пытаясь скрыть это от других. Чтобы все думали, будто он такой же, как они. А если все эти «они» точно так же, прячась друг от друга, смотрят в небо? И — такой мир разве не глуп?»
— Знаешь, как говорят индусы, если долго смотреть в небо, сначала там увидишь себя, а потом Бога, — усмехнулся он. — Вопрос только — для чего человек туда смотрит? Так вот, мне казалось, что мой приятель, как большинство людей, ограничился рассматриванием в небе себя самого. Хотя, возможно, я несправедлив. Тому есть причины.
— Да, ты же не рассказал, что произошло.
— А произошло...
Он прервался. Он словно снова все это увидел — тот день, когда они пошли все вместе к монастырю и дядя Миша разговаривал с другом. Они ушли вперед, Саша видел только их спины, иногда ветер доносил до него обрывки их беседы, а потом они пришли туда, и дядя Миша понял, что Саша сейчас чувствует себя одиноким, подошел к нему, сказал: «Прости, я очень нужен сейчас твоему другу. Ведь когда человечек живет, думая, что он так неказист, что никому не сдался, такому человечку очень грустно на земле, и за такими-то и охотятся бесы, нашептывая им страшное...» И посмотрел Саше в глаза таким взглядом, что у Саши сердце сжалось от чувства вины. И тогда же ударило в сердце предчувствие беды.
Нет, тот день они провели замечательно. Рисовали руины, потом — доехали до ближайшей деревни, купили парного молока и деревенских яиц, вернулись к дяде Мише, и он показал им свою коллекцию, гордый чрезвычайно, сказал: «Ну вот, осталось-то дело за малым — достроить наш монастырь, а иконы у нас есть, и даже вот ковчег у нас тоже обрелся, и будет мой монастырь готов...» И светло улыбнулся, посмотрел на небо, прищурившись, точно — там был его монастырь. Саша тогда этому не придал значения. Они были слишком увлечены идеей восстановления — тем более что его друг предложил собрать ребят из училища да и помочь с восстановлением. «Сейчас все так делают, — заверил он, — можно дать объявление в том же Интернете — народу приедет много, помогут с удовольствием». Дядя Миша был молчалив, только улыбался да смотрел на них странным, долгим взглядом. Наутро им надо было собираться рано, поэтому на молитву дядя Миша «загнал» их пораньше, и когда он читал в вечернем правиле: «Господи, не остави мене. Господи, не введи меня в напасть», — Саше показалось, что его друг — плачет. Он и теперь не мог себе ответить, показалось ему это, или — в самом деле душа приятеля была тронута искренними словами святого Иоанна Златоуста.
Потом друг был странно и непривычно молчалив, тих. А рано утром они простились с дядей Мишей, тогда еще не зная, что прощаются с ним — навсегда.
— Через две недели случилась беда. Дом дяди Миши сгорел. Виновных не нашли — все списали на дядю Мишу. Говорят, от лампады... Но перед этим к нему приезжали двое. Об этом рассказывали жители той самой деревни, где мы брали молоко. Вроде они спрашивали, где он проживает. Называли его старцем... Но — вид у них был совсем не... Бандитский был у них вид. Особенно у одного. Странного, как сказала одна старушка. Вроде видишь лицо, а черты — расплываются. И потом вспомнить не можешь. Как будто это не человек, а... Тень.
Глава 7
В КРОМЕШНОЙ ТЕМНОТЕ НОЧНОЙ
И кто я, в сущности, такой?
Ребенок, плачущий впотьмах,
Не зная, чем унять свой страх
В кромешной темноте ночной.
А. Теннисон
Он проснулся счастливым, как мог быть счастлив избавившийся от неизбежного наказания ребенок.
Еще вчера вечером, гуляя по Праге, он был уставшим, раздраженным, хотя особенный пражский воздух пьянил его — как всегда... Рядом была Елизавета, рассказывавшая ему старые байки про Прагу так серьезно, как будто сама во все это верила.
Он уже видел знаменитые часы «Орлой» — но он выслушал в сотый раз историю про то, как их создали в 1490 году часовщик Микулаш из Кадани и астроном Ян Шиндель, потому что это ему рассказывала Елизавета, а не какой-нибудь гид-экскурсовод с презрительным и важным лицом.