Агония
Шрифт:
Эту рану он получил во время кровавого подавления мятежа, в тот момент, когда Атиллия убежала с Хабаррахой, во время бешеной атаки конницы, прошедшей по тысячам мятежников, оборонявших Палатин. Атиллий победил, но камень, брошенный в него, пробил шлем, сломал чешую и смешал металл и кожу со сгустками крови. После этого, преторианцы отнесли его в домик в Каринах.
Он взял за руку вольноотпущенника и нервно привлек его к себе:
– Скажи! Скажи, что ты еще не взял ее! Скажи, что ты остался тем же, кем был!
Мадех молчал.
– Ты не отвечаешь. Атиллия ответит мне, Атиллия, моя сестра.
Атиллия хотела скрыться, но он схватил ее за руку.
– Здесь! Здесь, перед лицом всех, ты мне это скажешь!
Преторианцы пытались унести его, тронутые его отчаянием, непонятным им, удивленные этим нагим юношей, этой молодой девушкой с разорванной столой, этой эфиопкой, которая старалась их спрятать. Но он живо сопротивлялся, как будто в припадке ужасного безумия, наполнившего кровью его глаза. Тогда Атиллия, взволнованная, обняла его, и сквозь рыдания, как в бреду, печально проговорила:
– Да! Да! Прости, я не знала! Отпусти его, отпусти его! Это моя вина!
Она говорила так, потому что знала, что ее брат имеет полную власть над Мадехом: может убить его или продать, рассеять его кости по окрестностям Рима или бросить его крокодилу. Нет! Нет, этого не будет! И она умоляла его, пыталась смягчить, сбивчиво признаваясь в том, что случилось, обвиняя только себя и оправдывая во всем Мадеха. Жалость и страх исходили от нее.
– Ах, так ты не хочешь, чтобы я его бросил крокодилу, – кричал он, – ты не хочешь, чтобы я его убил! Тогда пусть он уходит! Уходи, – говорил он, обращаясь к Мадеху, – уходи, у Солнца не будет больше жреца в тебе; уходи, чтобы я больше не видал тебя; уходи, чтобы твое лицо больше не представлялось мне! Что я буду делать с тобой? Я обречен, быть может, на смерть и я умру один, и ты не будешь здесь и я не буду называть тебя моим возлюбленным, моим юношей! Уходи и смейся на свободе над своим господином и забавляйся с блудницами, как ты забавлялся с Атиллией! Я не помешаю тебе в этом. И ты, сестра, иди с ним, пусть он живет с тобой. Я не хочу больше вас видеть, я хочу остаться один, один здесь, умереть без вас. Империя не просуществует долго теперь, когда я сражен и когда Мадех покинул меня. И пусть он не возвращается сюда, а то я брошу его своими руками крокодилу, – того, кто осквернил мой дом. Уходите, уходите! Идите по Риму, ты, сестра моя, и ты, мой возлюбленный живите, где вам угодно, я не буду преследовать вас, я не хочу вас больше видеть. Уходите, уходите!
Вольноотпущенник не двигался. Атиллий хотел его ударить, но янитор подтолкнул Мадеха к своей комнате.
– Иди! Ты вернешься, когда его гнев пройдет. Одевайся скорее и уходи. Если тебе нужно будет меня видеть, постучи два раза, я буду знать, что это ты, открою тебе, ты увидишь его и он простит тебя.
И янитор, давно привязавшийся к Мадеху, из сочувствия и жалости, дал ему свою тогу, коричневый колпак, деревянные сандалии, грубую, простую одежду, слишком большую для его роста. Мадех медленно оделся. Его сердце наполнилось глухой тоской – Атиллия, несчастного, бесчувственного, несут преторианцы, – и душераздирающий вопль разнесся по дому:
– Почему он не убил меня!?
Но в следующий момент новые пробудившиеся силы возобладали в нем, и он повернулся к янитору:
– И все-таки виноват здесь не я, а природа. Потому что, янитор, я был мужчиной, и женщина обратилась к моему полу, который Атиллий считал уничто-женным. Разве я хотел этого? Я уйду и буду жить на свободе, как мужчина. Прощай, прощай, янитор! Я иду к моему брату Геэлю. Прощай, прощай! Атиллия меня забудет и Атиллий тоже, если его рана не смертельна. Это должно было случиться, и я давно думал, что этим кончится, потому что ни он, ни я, ни она не могли жить так. И теперь пусть рушится Империя, и мир приветствует другого Императора. Если будет нужно, я вернусь с Геэлем, ты знаешь, в Сирию. Я свободен. Прощай, прощай янитор!
КНИГА III
I
Одев жалкую тогу янитора, с непокрытой головой, в деревянных сандалиях бежал Мадех. Вечер окутывал Рим седыми туманами. Огни блестели в окнах высоких домов и освещали весь город от Авентина до Пинция. Обычно они оживляли Рим радостью, но теперь двухдневное кровопролитие придавало им вид печального погребального шествия, сопровождаемого воплями и причитаниями протяжных голосов, оплакивающих убитых. В Таберноле Мадех переступал через оставленные трупы в окровавленных изодранных тогах. По временам раздавались крики о помощи, крики раненых среди мертвых. Мадех с трудом находил дорогу. Он шел к Тибру, надеясь, что первый попавшийся мост приведет его в Транстеверинскую часть города, и теперь выходил, пересекая улицу Субуры, прямо к Сублицийскому мосту. Вокруг него раненые стонали, полуодетые женщины при свете красных фонарей звали его; мужчины также кричали ему, приглашая к разврату. Он шел быстро, не обращая на них внимания, решив во что бы то ни стало разыскать Геэля и, теряясь в этом огромном городе, который прежде он видел только среди блеска императорских торжеств.
Глубокая тишина вокруг нарушалась лишь отрывистым шепотом бежавших римлян. Порывы свежего ветра били ему в грудь, предвещая Тибр, к которому он приближался, и, наконец, он увидел его, его воды с широкими пятнами крови, колыхавшимися на поверхности. Рим, раскинувшийся на семи холмах, увенчанных темными массивами строений, откуда подымались струи дыма, имел зловещий вид. В особенности Мадеха устрашала река; ее всплески напоминали стоны раненых, несущиеся издали и теряющиеся вдали; волны круто округлялись, точно уносили трупы с позеленевшими лицами.
Мадех поднялся на набережную к мосту Сублиция и пошел по нему под взглядами преторианцев, поставленных там префектом Рима. На другой стороне Тибра смутно очерчивался берег, волнистый и неровный, с редкими жилищами рыбаков и поселениями чужестранцев. Он не решался углубляться в Транстеверинский район с его беспорядочной сетью переулков, никогда не освещаемых, с дорогой, мягкой от сырости; и он не знал, как ему найти Геэля, как вдруг заметил, что за ним кто-то следует.
Человек с покатыми плечами и круглой головой, в короткой тунике и разодранном диплойсе, с жалкой калантикой, развевающейся около ушей, и в деревянных сандалиях на босых ногах шел, освещенный редким светом лавок, останавливался, когда Мадех оборачивался, и очень нерешительно продолжал движение, точно боясь следовать за ним.
Мадех не знал, что думать, но когда мимолетный свет фонаря какого-то прохожего осветил лицо неизвестного, он окликнул:
– Эй, гражданин, не можешь ли ты мне сказать, где здесь живет горшечник по имени Геэль?
В ответ ему этот человек тихо сказал:
– Я не ошибаюсь, ты вольноотпущенник Атиллия?
– Мадех! – ответил он, и голос этого путника показался ему знакомым. – Подойди, гражданин, и отведи меня к Геэлю, если ты его знаешь.
– Да, я его знаю, – ответил тот, быстро приблизившись, и спросил, пожимая Мадеху руку с особым уважением, напомнившим ему о его священном звании жреца Солнца: – А ты, ты меня не узнаешь?
Мадех посмотрел на него при красном, точно кровавом, свете таверн и радостно сказал:
– Амон, не так ли? Так ты мне будешь полезен!
– Я говорил себе, следуя за тобой: это походка Мадеха, который идет наверно повидаться с Геэлем, своим братом из Сирии. И для этого он, вероятно, переоделся, чтобы его не узнали в этой части города, населенной евреями, ворами, христианами и бедняками, которые скоро расправились бы с тем, кто так дорог для Атиллия.
И Амон, плохо одетый, с худым лицом и короткой бородкой, печально прибавил: