Аграрная история Древнего мира
Шрифт:
«Античные города, — пишет М. Вебер, имея в виду именно европейские (отчасти переднеазиатские) города, отличая их от среднеазиатских, — были в соответствии с весьма немаловажными представлениями их жителей прежде всего добровольными объединениями и конфедерациями личных союзов отчасти родового, отчасти как, вероятно, фратрии, военного характера, которые затем при позднейшем деления городов, были, исходя из управленческой точки зрения, подведены под определенную схему. Поэтому города античности сакрально замкнуты не только вовне, но и внутри города по отношению к каждому, не принадлежащему к какому-либо роду конфедерации, — к плебеям; именно потому они оставались и внутренне разделенными на замкнутые культовые союзы. По своему характеру знатных родовых конфедераций с античными городами были в значительной степени сходны южноевропейские города раннего Средневековья, особенно приморские (но не только они)» (1, 335–336).
Уже одного этого достаточно, чтобы понять, что, рассматривая город как специфическую «форму общения», М. Вебер вкладывает в понятия «общность», «общение» и т. п. смысл, все более решительно отдаляющийся, от того, какой вкладывал в понятие «гемайншафта» Ф. Теннис, акцентировавший радикальную противоположность его «гезельшафту» с риском ликвидировать тот самый «момент», который
Общинный архетип античного европейского города неуклонно разрушался по мере того, как утрачивали свою самостоятельность и самобытность те самые родовые общины, объединение которых (сопровождавшееся процессом все глубже заходящего их слияния) положило ему начало. Исчезновение «сакральной замкнутости родов» (1, 336), наметившееся в ходе исторической эволюции еще в античном городе, завершилось уже в средневековом городе, «особенно в городах «Центральной и Северной Европы», где ослабление влияния общинно-родового принципа происходило с самого начала, и роды очень скоро утратили свое значение конституирующего город элемента» (там же). И если, по словам М. Вебера, «уже античный полис становился в представлении его жителей все больше общиной как учреждением» (там же), то это тем более можно было сказать о средневековом городе, который «был «коммуной» с момента его возникновения, независимо от того, в какой степени ясно осознавалось правовое понятие «корпорации» как таковое» (там же). В связи с этим и понятие «общины» как тённисова «гемайншафта» утрачивало здесь свое изначальное «естественно»-родовое значение: оно оказалось вытесненным понятием общества как совершенно искусственного пространства общения, независимого от «естественно»-природных определений его участников. Каждый индивид получал право вхождения в это пространство независимо от «рода», из которого он происходил. В качестве горожанина он определялся теперь не родовыми, и даже не семейными, а прежде всего чисто административными связями, специфичными для «городской общины» как особого учреждения.
Механика и техника работы этого учреждения не может быть постигнута без помощи науки о праве и всего комплекса юридических дисциплин, которые, таким образом, с необходимостью включаются в состав социологии как широко понятой науки об обществе, какой она предстает в веберовском исследовании города. Не случайно в нем такое большое место занимает правоведческая проблематика, без рассмотрения которой невозможно понять город, предстающий в работе М. Вебера как сложное, синтетическицелостное образование, неизменно выступающее как единство правового и экономического аспектов, исключающее их раздвоение на манер «базисно-надстроечной» теории. Эта тенденция отчетливо прорисовывается уже в одном из ранних научных трудов М. Вебера — его докторской диссертации «Римская аграрная история в ее значении для государственного и частного права» (1891), где определенный раздел экономической истории берется в контексте государственно- и частно-правовой проблематики, и тем самым нащупывается пункт далеко идущего взаимопроникновения социально-экономически толкуемой исторической науки, с одной стороны, и правоведения — с другой.
Аналогичная тенденция сближения (если не синтезирования) подходов социально-экономических и юридических наук намечается и в веберовской книге «К истории торговых обществ в средние века», вышедшей двумя годами раньше. В обоих случаях прорисовывается исследовательская тенденция, не укладывающаяся в узкие рамки прежних дисциплинарных различений, властно требуя «широкого социологического синтеза» (5, IV) уже в первый период веберовского творчества. Но то же самое можно сказать и о более поздней работе М. Вебера «Аграрная история Древнего мира» (1909), которая, по словам только что процитированного редактора ее первого перевода на русский язык (1923), «дает гораздо больше, чем обещает ее скромное название, изображая и исторически истолковывая аграрную эволюцию Древности в живой связи с социальной и политической эволюцией» (1, V). Здесь опять-таки можно сказать гораздо больше: она предлагает синтез аграрной эволюции Древнего мира и с политической, и с социальной эволюцией, — в чем и заключается одна из наиболее характерных (если не специфических и потому важнейших) особенностей веберовской версии социологической науки. Иначе говоря, и здесь социология выступает в двух внутренне сопряженных, но в то же время существенно различных ипостасях: и как характеристика особенностей ее предмета (в отличие от других, принадлежащих к тому же общему социо-культурному комплексу), и как обозначение родственности ее теоретико-методологического подхода методологии других гуманитарных дисциплин (всеобщей истории, правоведения и пр.), отражающих единство «многообразного исторического опыта».
Единство социологического и экономического, юридического и «политологического» (если пользоваться сегодняшним словоупотреблением) подходов обнаруживается в процессе веберовского анализа исторического генезиса исследуемых им социокультурных явлений — например, процесса образования земельной собственности (как в «Аграрной истории Древнего мира», а еще раньше в «Римской аграрной истории»), или формирования «городской общины» (как в «Городе»). Как аграрная история, так и история города, взятые в качестве социологических феноменов, начинается у М. Вебера с анализа поселений, то есть предметно-пространственно локализованных человеческих общностей, или «общин». «Для поселений европейского Запада, в противоположность поселениям культурных народов азиатского Востока (обратим внимание на это изначальное противопоставление — оно же сопоставление, так характерное для сравнительно-исторической типологизации М. Вебера. — Ю. Д.) общим является то, что… на Западе переход к окончательной оседлости (то есть стабилизации «поселения» как такового. — Ю. Д.) есть переход от сильного преобладания скотоводства или, еще точнее, разведения молочного скота, над земледелием к перевесу земледелия над совместно с ним существовавшим скотоводством, а на Востоке, напротив, это есть переход от экстенсивного, следовательно, связанного с переходами с места на место землепользования (Ackernutzung) к интенсивному земледелию (zum garten-massigen Ackerbau) без разведения молочного скота. Эта противоположность… поскольку она существовала в историческое время, значение ее было достаточно велико. Ее последствием было то что присвоение земли в собственность (то есть изначальная кристаллизация земли как важнейшего объекта собственности — Ю. Д.) У европейских народов всегда связано с выделением на занятой общинной территории определенных пространств под пастбище и предоставление их в исключительное пользование более мелким общинам, тогда как у азиатов, напротив этот исходный пункт и тем самым и обусловленные им явления первобытной «общности полей» (Flurgemeinschaft), например, западное понятие марки или альменды, отсутствуют или имеют другой экономический смысл» (2, 1).
А отсюда — вывод уже, так сказать, чисто социологического — и в то же время культурфилософского — порядка: «Поэтому элементы общности полей в деревенском строе азиатского Востока, поскольку они вообще не новейшего происхождения, не возникли, например, из особенностей податной системы и носят совсем иной отпечаток, чем в Европе. И «индивидуализм» как форма владения стадами со всеми его последствиями отсутствует у народов азиатского Востока» (2, 1–2).
На этой основе М. Вебер выстраивает свою более широкую культурно-историческую схему эволюции западноевропейского общества, подчеркивая «идеально-типически» конституируемую тенденцию, ведущую, в конечном счете к победе индивидуалистических и чисто общественных начал над родовыми и глубокого укорененными в них магически-религиозными. Тенденцию столь мощную и всеобъемлющую, что она увенчалась, в конечном счете, возникновение соответствующего типа религиозности — протестантизма, в принципе исключающего элементы магически-родовой общинности.
Согласно М. Веберу, эта всемирно-историческая перспектива была возвещена человечеству еще Христом, призывавшим своих восторженных приверженцев идти за ним, разорвав традиционные семейно-родовые связи. Не случайно М. Вебер назвал христианство «религией… глубоко потрясенных в своих традициях народов», которая могла «стать таковой вследствие слабости или отсутствия у них магических и табуистических ограничений», что «окончательно обесценило и уничтожило родовые связи в их религиозном значении» (1, 337). Этот фрагмент из работы М. Вебера о городе появился в заключении отрывка, посвященного анализу отправных моментов концепции аграрной истории Древнего мира совсем не случайно. Он фигурирует здесь как одна из иллюстраций структурного тождества концепций, лежащих в основании двух названных веберовских работ (хотя лишь одна из них вошла в итоговый веберовский труд, сопрягающий социологическое рассмотрение хозяйства с институциональным и экономико-правовым анализом общества).
В результате мы обнаруживаем один и тот же ход мысли, «исходом» которого является принципиально важный тезис об освобождении индивида от связывавших его «естественно»-родовых и магически-религиозных зависимостей и детерминаций «гемайншафтного» происхождения (если воспользоваться терминологией Ф. Тенниса) и замена их «чисто общественными» связями, в конституировании каковых принимают участие сами индивиды, пребывающие — как правило — в здравом уме и трезвой памяти. И пусть даже в античных городах «повсюду делались попытки искусственно восстановить традицию» посредством деления вновь основанных общин на родовые союзы и фратрии, «основополагающей» единицей в полисе был уже не родовой, а военный союз». И даже если горожане «пытались, как сообщается, селиться по реальным или фиктивным родам, решающими оставались судебный и военный союз сотни и система земельных наделов как основа обложения повинностями, а позже отношение к правителю, дружина и вассалитет; быть может, именно эти обстоятельства привели к тому, что магические родовые связи не получили своего развития» (1, 337). «Часто весьма значительная роль, которую церковная община играла в организации управления средневековых городов, — лишь один из симптомов влияния христианской религии на разрыв родовых связей и тем самым на образование средневекового города. В отличие от христианства, ислам, как показывает вся история внутренних конфликтов старого халифата, в сущности не преодолел замкнутости арабских племен и родовые узы, так как оставался религией войска завоевателей, разделенного на племена и роды» (там же).
М. Вебер не отрицает, что «вражда между родами бушевала» в европейском городе в средние века, «во всяком случае не менее сильно, чем вне его… Но здесь, — как он решительно подчеркивает, — …не было никаких следов существовавшей еще в античности сакральной замкнутости родов по отношению родов другу к другу и вовне…» (1, 336). Впрочем, как он тут же оговаривается, «ритуальная замкнутость ослабевала уже в античном городах и была близка к исчезновению. Безродный плебс в принципе добился равного положения в ритуальных церемониях» (там же). С этим ведущим отличием западноевропейского города от «азиатского» М. Вебер связывает — «в качестве решающего признака» — то, что как античные, так и «типично средневековые» европейские города «представляли собой общественную организацию официального характера, обладающую особыми органами; «бюргеров», подчиненных в качестве таковых общему для всех них праву, следовательно равных по своему правовому положению» (1, 334). Этот факт существования особого «сословного права» городского бюргерства в средневековой Европе сыграл, согласно М. Веберу, решающую роль в эволюции западно-, а особенно североевропейского города, городской культуры, да и всего европейского Средневековья. Как видим, конкретный сравнительно-исторический социологический анализ привел автора «Города» к весьма важным теоретико-методологическим выводам относительно роли широко, культур-философски, понятого права, понимаемого далеко — очень далеко! — не как простая «надстройка над базисом», отражающая его «экономические сдвиги». Кодифицированное право, как и предшествующее формально-юридической «кодификации» правосознание определенных городских слоев, предстает в веберовеком «Городе» как реальная историческая сила, участвующая наряду с другими «движущими силами» общественного процесса в его структурировании и дальнейшей радикализации.