Агуня
Шрифт:
— Похлебка из дичи, что ты принёс, — смиренно ответила я, поглаживая Филиппа.
Не стану же я ему рецепт рассказывать, при помощи которого заведомо испортила варево. Вдруг суп из неведомой птицы понравился бы и ввел бы царевич моду на сов охотиться. А мне такая затея не по душе. «Баба-Яга против!» Вот чугунок выбрасывать придется, как и тарелку с ложкой. Хорошо, что я их нашла во время уборки в клети среди хлама и мусора. Запас, как говорится, карман не тянет да может сгодиться.
— Больше есть нечего? — тоскливо спросил гость, отталкивая от себя тарелку.
Сползла с лежанки, пошаркала в кухонный закуток, вернулась с кружкой отвара из смородиновых веточек. Рядом два сухарика ржаных положила.
— Почему Василиса не хочет
— Потому што дура, — катая во рту сухарь, ответил царевич. — Штарый, говорит, и штрашный. Не думает, что шарство у него больше нашего. И армия шильнее. Наслушалась шказок. Говорит: по любви шамуж пойду. Нерашаль… Не, не так… Нераш…
— Нерационально? — подсказала, удивляясь, откуда Василий слов таких нахватался.
— Вот!
— Бедная девочка. Как же она по такому морозу и снегу одна в лесах? — пожалела царевну.
— Ничего ш ней не штанет! Она Шивку угнала. Знаешь, какой шеребеш? Другого такого во вшём швете нет!
— Одна шерстинка серебряная, другая золотая?
— Вот! Даже ты слышала, — встрепенулся Василий и, кажется, сухарь целиком проглотил от возбуждения. Потому что шепелявить перестал. — Конь — огонь! Бежит — земля дрожит, из ушей дым столбом валит, из ноздрей пламя пышет. Теперь за ней и не угнаться.
— Так где же ты её сыщешь, когда она на таком коне?
— Она к тётке нашей подалась. Больше некуда, — сонно пробормотал царевич и повалился на подушку, которую я заранее положила на лавку.
Заснул и захрапел. Вынесла на крыльцо и поставила в сторонку испорченный чугунок, прикрытый тарелкой. Надо бы за ограду, но ночью за ворота выходить опасно — там мороки и волки.
Убрав со стола, ширмой, чтобы свет гостя не разбудил, поставила заслонку от печи и села дописывать письмо деду. «Дорогой Константин Макарович…» Да, это про меня. Как же хотелось быстрым росчерком стила вывести: «Дедушка, забери меня от сюда, Христа ради! Хватит, погостила. Сил нет терпеть боль одиночества, страх перед будущим и отсутствие кофе». Конечно, написала другое: «Всё прекрасно! Здоровье хорошее. Избушка уютная. Еда отличная. Погода замечательная. Курорт пятизвёздочный, не меньше». Не перечитывая, запечатала, подписала и бросила в сундук доставки.
Зашла навестить совушку.
— Чего не спишь? Крылышко болит? Пить хочешь? — принесла в большой ложке воды, подержала, чтобы удобнее было жажду утолить. — Ты, птичка, не переживай. Всё хорошо будет. Крыло заживёт, я тебя выпущу. Потерпи, глазастая.
Спала плохо. За оградой выли волки. В избушке храпел Василий. На лежанке шипел раздражённый Филипп. В корзинке шуршала сова.
Невыспавшаяся и от этого злая, встала и, ненадолго заглянув в уголок за печкой, принялась готовить завтрак. Принесла из кладовки чугунок гречневой каши с грибами да крынку простокваши. Замесила тесто и, пока оно подходило, накрошила лука побольше, обжарила в сливочном масле и смешала с гречкой. Лепила пирожки под пристальным взглядом проснувшегося царевича.
— Что смотришь? Иди в баню за портками да сапогами своими. Нужник там рядом.
Вчера из бани гость прибежал босым, набросив на распаренное тело свою шубейку походную. То, что должно быть прикрыто отсутствующими штанами, пряталось под длинной, ниже колен, рубахой.
— Сапоги тоже пусть просохнут, — объяснил следы от мокрых ног парень.
Пожала плечами — мне-то что. Пусть сохнут. Прошептала заклинание на уборку, тряпка, что лежала у порога, все подтёрла и на место улеглась.
Сегодня бегать по снегу голыми ногами царевич явно не хотел. Но тело требовало утреннего уединения, а с ним не поспоришь. Кряхтя и ворча себе что-то под нос, Василий поспешил на улицу.
Спокойно долепив пирожки, посадила противень в печь и занялась составлять сбор для утреннего отвара.
— Ты говорила, что у тебя нет ничего съестного, — попенял вернувшийся парень.
— Вчера не было.
После умывания на светло-русых прядях и на щетине блестели капельки воды, а румянец вспыхнул, как утреннее солнышко за окном. Сапоги и чистые порты добавили уверенности и наглости.
— Что есть в печи — на стол мечи! — заявил он, присаживаясь на лавку.
— Твоё хлёбово на крыльце стоит. Можешь в дорогу взять.
— Что же ты меня на дорожку и не покормишь?
— Покормлю. Отчего же не накормить. Только ты мне, мил человек, заплати.
— Так у меня нет ничего. Поистратился в дороге.
— Расскажи мне о царстве Кощеевом всё, что знаешь. Это и будет твоя плата.
Глава 3
— Царство Кощеево, — начал свой рассказ Василий хорошо поставленным голосом. Похоже, что ораторское искусство входит в обязательную программу обучения царевичей, — находится на северо-западе обитаемого пространства Дремлесья. Называется по имени царя правящего, но Кощей — прозвание, а не имя. Мой дед рассказывал, что когда он маленьким был, то слышал историю о Кощее, как тот в Дремлесье попал. Его же недаром Бессмертным кличут. Он пережил уже не одно поколение дремлесовцев. Так вот…
Было это тогда, когда дед моего деда был отроком. Порубежное нашему, государство царя Карачуна было много меньше, чем сейчас, но славилось богатством и миролюбием. Выход к морю давал купцам карачуновским возможность торговать с дальними странами, посылая лОдьи за тридевять морей. Туда везли наше исконное: ткань льняную, меха, воск, рыбу солёную в бочках. Домой привозили ковры, шелка да парчу узорчатую, зерцала из стекла гладкого, скакунов тонконогих, фрукты редкие. Однажды из похода привезли мальчика. Как сухарь сухой и тёмный — кожа да кости. Слова нашего не понимал и сам лопотал непонятное. Мореходы подарили мальчика царю как забавную игрушку за то, что штуки удивительные своим телом он делал. Складывал руки и ноги так, что понять нельзя было, где колено, а где локоть. По углям босым ходил и, согнув ноги калачом, парил над ковром недолго. Много разного делал, что раньше не видели, за это Карачун приблизил к мальчонку к себе. Имя если у него и было, то не знал никто, поэтому звали Кощей, что значит «пленник». Правда, рос он не как невольник, а вместе с царскими сыновьями — погодками Боеславом и Драговитом. Все науки и премудрости на равных с ними учил. Разум имел быстрый и изворотливый, но хилое тело — меч поднять не мог. Пока Карачуновичи осваивали ратное мастерство, Кощей в башне у чародея отирался да в библиотеке в свитках старинных копался — магию изучал. Потом началось странное. Сначала в столице, а потом и в окрестностях стали ведуны и колдуньи умирать. Как поветрие пронеслось. Причину не знал никто. Не болели, не лежали, но оставались от них только тела высохшие. Чародей царский мрачнел после каждого случая больше и больше, а когда нашли труп сильного волхва, жившего уединённо на опушке леса, сказал Карачуну…
— Бабушка, у тебя пирожки не сгорят?
— Что он сказал? — не поняла я резкого поворота событий.
— Это я спрашиваю, — сглатывая голодную слюну, ответил Василий.
— Тьфу ты! Такой рассказ испортил, — цыкнула зубом и похромала в закуток к печке.
— Так что дальше было? — спросила, когда царевич, сожрав почти всё печево, выставленное на стол, отвалился и сыто рыгнул.
Допив отвар, гость перевёл дух и продолжил рассказ:
— Так вот…
Чародей предупредил царя, что в их государстве появился колдун, который копит силу, выпивая её из ведьм и волхвов, но Карачуну не до того было — у него сыновья пропали. Поехали на охоту, погнались за вепрем и не вернулись. Свита с ног сбилась, все следы изучили, но найти не смогли. Отец от горя слёг и вскоре умер, не оставив завещания и наследника. На третий день после похорон боярская дума собралась, чтобы выбрать нового царя. Каждый род предлагал своего выдвиженца, с которым не соглашались остальные. В зале уже летали клочья волос, вырванных из бород, когда Кощей вошел в зал, сел на трон и сказал: