Шрифт:
Памяти Константина Георгиевича Паустовского
… не мешает вести себя осторожнее:
которой напечатают нашу
как знать, может, и нам придется
когда-нибудь попасть в кучу тряпья и
превратиться в белую бумагу, на
собственную историю, и тогда
пойдешь разносить по белу свету
всю подноготную о самом себе. *
Г.-Х.
По черной воде плывет белая маска с лентой блестящей мишуры. Крупные дождевые капли изредка попадают в эту странную мишень. Маска зацепилась за лодочное весло и уставилась пустыми глазницами на невзрачное здание – бело-розовую гостиницу, которая местами потеряла краску и покрылась мокрыми разводами. Но ее изящные наличники и массивные двери скрашивают неприглядную картину запустения и напоминают о том, что дом знавал лучшие времена. А сейчас рябь канала отражает только хмурые облака и окна третьего этажа.
По стеклу стекают бисеринки воды. А за окном беснуется Венецианский карнавал. Мелкий моросящий дождик тщетно пытается охладить пыл праздничной толпы. Только может ли мокрое неудобство испортить восторг от долгожданной масленой недели. Нестройное пение и гитарный перебор долетают в комнату, где спиной к окну сидит Старик. Треснуло полено, и сноп искр выхватил из полутьмы едва заметную улыбку.
– Странно, – подумал Старик, – почему-то мне достаются только дождливые карнавалы. – Он закутал озябшие плечи большим красным пледом. – Годы. Я стал замечать непогоду. И снова приехал в дождь. А там, на мостиках целуются влюбленные. – Ему не надо было выглядывать в окно, чтобы разглядеть, как молодые люди стоят, задрав головы, и ловят губами воду. Некоторые, особенно ловкие, умудряются подсчитать брызги разбившихся капель. И тогда, стоящие рядом, наперегонки начинают шумно целоваться. Сколько брызг – столько и поцелуев. Это веселое соревнование всегда заканчивается потасовкой, – оттого что горячие венецианские парни ни за какие блага не согласятся признать себя побежденными в этом сладостном турнире.
Старик взял молитвенник. Толстая книжица раскрылась на листе с засушенной ромашкой. Морщинистые пальцы бережно поднесли ее поближе к свету. Некоторые лепестки давно выпали. Через несколько страниц выглянул тюльпан. Он еще сохранил желтый огонь, опаливший его пунцовые лепестки. Но запах – тонкий и слабый – уберегла только роза. Когда-то она была алой, но со временем цвет поблек и утратил живое тепло. У нее был маленький изъян – зеленый корявый листочек. Но седой человек знал: то, что для иных урон, для других – выигрыш. Именно поэтому мы помним милые чудачества и смешные недостатки дорогих нам людей.
В руки упал пожелтевший лист. Старик сосредоточенно повертел его, – на вид листику было лет сорок, никак ни меньше. Вероятнее всего, он когда-то принадлежал комнатному растению. Жилки натянулись, и обозначились резные края. Сама же плоть стала местами истончаться: скоро от листика, вероятно, останутся только прожилки.
– Ты рассыплешься в прах, и никто не вспомнит, какой ты был зеленый. – Не горюй, приятель, – Старик провел пальцем по темным канальцам, – я ведь тоже…
– Смотри, сейчас покажу!
Он крепко зажмурил глаза и оказался рядом с целующейся парочкой. Они стояли на простом горбатом мостике. От времени он весь облупился, а кое-где и обломался. Внизу плескалась мутная, пахнущая плесенью вода с плывущей мишурой. Два одинаковых дома смотрели друг на
Они совершенно не замечали, что их разноцветные плащи давно намокли и запачкались, а маски болтаются за спиной и имеют изрядно помятый вид. Щеки девушки пылали, а губы давно сделались малиновыми. Но кавалер и не замечал, что от его стараний уста дамы несколько припухли.
– Неделя, целая неделя свободы! Свободы от строгих правил, запретов! Время молодых безумств и любви, которая словно воздух, окутала Венецию! – Старик размахивал руками и кричал в серое небо. Но карнавал его не слышал. И влюбленные не прервали своего важного занятия. Никто, никто не видел и не слышал Старика. Он посмотрел на листок, лежащий на ладони, и закрыл глаза.
– Получилось, – снова рука погладила темный скелетик. – Наш путь в пространстве заканчивается, остается только уповать на путешествие во времени. – Старик бережно вынул засушенные растения из молитвенника и стал медленно опускать на угли камина. Вспыхивая ярким светом, памятные знаки на мгновенье превращаются в живые, и тогда Старик слышит их голоса…
– Ах, какой прекрасный город Амстердам, – пропел зычным басом тюльпан, – Старик не ожидал такого мощного голоса от цветка и удивленно смотрел, как искры поднимаются вверх.
– Я была самой счастливой, – певуче произнесла роза с изъяном, – меня готов был съесть от избытка чувств кузнечик! – А теперь я твоя, огонь!
– Моя-я! – Огонь закружил розу в вихре горящей страсти.
– Красота – нетленна. Даже, когда пропадает обаяние молодости, истинная красота не боится увядания, если приносила радость другим. – Старик потер глаза. Он сделал вид, что упавшая ресница стала причиной невольной слезы. Но огонь тоже был старый. И ему показалось, что глупо стесняться сентиментальности. Сам он был бы только рад поплакать, – уж очень накипело у него на душе, – одно слово – пламя. Но такая уж участь у огня, – ему приходится гореть при любых обстоятельствах.
– Вот и все! – пропел высокий голос ромашки, – я давно ждала этого! – Наконец, мое сердце успокоится! Пожалуйста, не забудь жаворонка, он так звонко пел, – слабеющий голос ромашки затих во взметнувшихся всполохах, и, как ни прислушивался Старик, ничего больше не смог разобрать…
За окном пошел снег. Толстые пушистые снежинки падали на влажную набережную. Часть из них кружилась над водой. Эти снежинки думали, что им повезло, и основательно усаживались в темную воду, расправляя свои слюдяные кружева. Окно постепенно стало замерзать: сначала появились ледяные точки и линии, а потом стекло покрылось узорами из замороженных веточек и диковинных цветов.
Старик достал из кошелька монету с дырочкой и положил ее на угол кочерги. Кочергу подержал над огнем в камине. Потом осторожно взял монетку батистовым платочком и приложил к окну.
– Счастливая монетка, – пробормотал он, – потрудись, как в детстве.
Горячая денежка оплавила кружок. Старик протер платочком маленькое окошечко и приблизил к нему лицо. Он хотел посмотреть на толпу озябших, но веселых людей, а увидел безжизненное лицо красивой женщины. Она была совершенно белая, словно из снега. Ее колючий взгляд проник в самую душу, и ледяной холод сковал Старика.