Ахейцы. Книга третья
Шрифт:
Аэропа довольно ухмыляется – она в полном восторге и готова сама броситься ему на шею, но продолжает ломаться и блюсти фасон.
– Какой ты быстрый, однако…Прямо так и пойдем? Мне еще ванну принять надо.
Аэропа только что из ванной, только что служанки натерли ее тело душистым смягчающим маслом. Но она продолжает издеваться над помрачневшим Фиестом, искренне радуясь своей столь неожиданной победе.
– Ладно. – сдается Фиест. – Я подожду. Только обещай, что придешь.
– Право, не знаю… Может быть после обеда… И голова так болит – сокрушается Аэропа, очаровательно наморщив носик.
– Пусть после обеда – покорно соглашается Фиест – Ты только приходи. Только бы мне дождаться этого момента – буду думать лишь о тебе и мечтать, как ты войдешь, словно богиня – в той желтенькой
– С золотой шкуркой? Днем жара такая стоит, зачем мне овечье покрывало? – удивленно смотрит на него Аэропа.
– Непременно приходи в золотой накидке. Я по-другому тебя не представляю. В ней ты такая соблазнительная…
– Скорее, я соблазнительная без нее. – резонно вставляет Аэропа.
– Понимаешь…Такую женщину как ты… То есть, я хотел сказать – запнулся Фиест – Заниматься любовью с такой обворожительной женщиной можно лишь на золотом ложе…
– Ладно, так и быть, захвачу… Если найду.
И она исчезает, не забыв напоследок подарить Фиесту улыбку и послать воздушный поцелуй. Соответственно ничего не остается охотнику за шкуркой, как вернуться к себе и в нетерпении измерять шагами пространство своей комнаты.
– Ты посмотри, какая – возмущается Фиест – Ишь, почувствовала себя хозяйкой положения – совсем по-другому заговорила. Теперь вот думай – придет, не придет…
– Да ты сам виноват. Нечего было показывать ей, что понадобилась. – сам себе отвечает Фиест. – Вел бы себя как обычно – сама бы прибежала.
И опять оправдывается перед собой -
– Это все от нетерпения моего – загорелось мне получить ту шкурку…
Фиест внезапно останавливается посреди комнаты – как она сказала? – если найду? То есть, как это… Пусть только попробует не найти. Серьезное беспокойство отражается на его лице – две продольные морщины резко выступают на лбу. А вдруг и правда, явится без нее Аэропа? И явится ли… Фиест бросается на постель, зарываясь лицом в подушки и от бессилия колотит кулаками по жесткому ложу – больше ничего от него не зависит – он бессилен, и ничего не может предпринять – все сейчас в руках этой шаловливой потаскушки Аэропы, его, Фиеста, будущее, все его планы зависят от нее. И что толку повторять себе, что и как нужно было сказать, когда уже поздно? Всегда легко соображать задним числом – нужно было сделать то, и сказать это… , а попробуй, сообрази, как лучше всего в данный момент поступить и что лучше сказать, когда кипят страсти и желания выплескивают через край?
Семейные страсти
Итак, пока Фиест изводится в тревожном ожидании, Аэропа, вполне довольная собой, уселась за узенький деревянный столик перед отполированным медным зеркалом и прихорашивается – ей же на свидание скоро идти. Впрочем, не спешит Аэропа – пусть Фиест подождет ее, пусть закипит в нем кровь, пусть помучается… И совсем не задается вопросом Аэропа – что заставило Фиеста, прежде избегавшего ее, вдруг так измениться? Конечно – ее красота, ее шикарное тело – он просто боялся, потому и спасался бегством, сдерживал себя бедняга как мог, а теперь вот отринул страхи… Как лучше волосы – распустить или собрать? Пожалуй, распустить… И наряд покороче… Сам же сказал – та желтенькая туника… А где мой крем с запахом муската… пусть Фиеста очарует аромат ее ухоженной, мягкой кожи… Тщательно рассматривает себя в зеркале Аэропа, пока служанка натирает ее обнаженное тело душистой мазью – хороша, очень даже хороша – остается довольна собой Аэропа – еще нужно оттенить зеленые глаза – может золотых блесток добавить к теням? Они идут ей, золотые тени – как раз к ее колдовским глазам, и к песочного цвета тунике, что едва прикрывает ей ножки. А зачем их прикрывать? Пусть изумится Фиест их совершенной форме, пусть захочет обладать ими, пусть сорвет с нее легкий наряд… – впрочем, для чего же срывать? Она и сама с большим удовольствием скинет его – надо же, столько сборов, столько ухищрений, и все только лишь за тем, чтобы оказаться обнаженной в его постели – но ведь нужно произвести впечатление, быть неотразимой… Глубокий вырез едва прикрывает грудь, бусинки жемчуга обвивают шею, мочку маленького уха слегка оттягивает такой же жемчужный шарик, мягко струятся распущенные светлые волосы по плечам… Сейчас она очарует, околдует его – пусть он совсем потеряет голову, пусть поймет, что лучше ее не найти
– Сброшу в море, прямо со скал – кричал Картей. – Потаскуха, непотребная девка…
– Отец, прости ее. Она раскаивается…– просит Климена, указывая на трясущуюся от страха, плачущую Аэропу. Та уже представляла, как летит со скалы, неуклюже кувыркаясь в воздухе, как ее тело разбивается о камни, и его подхватывает набегающая волна – вполне мог разбушевавшийся Катрей выполнить свою угрозу.
– Ты еще, гадюка, заступаешься за нее, смерти моей хотите обе…
Катреем, царем Крита, к его несчастью и еще большему несчастью окружающих, овладела одна навязчивая идея, согласно которой кто-то из его детей убьет его самого. Так однажды возвестил ему Оракул – Катрей верил предсказанью и по этой причине недолюбливал собственных детей. Который из них? – ежедневно задавал себе вопрос Катрей. Понятно, что если каждый день, глядя на трех своих дочерей и единственного сына, спрашивать себя об этом, то можно получить как минимум нервный срыв – это для начала. Понимая, что с отцом творится что-то не то, Алтемен и Анемосина, сын и старшая дочь Катрея, покинули Крит, обосновавшись на Родосе. Климена и Аэропа остались дома. Царь Катрей каждый день ловил себя на мысли, что ему не терпится отделаться от них, раз те сами не догадываются убраться куда-нибудь подальше.
– Может, самому их прогнать, найти какой-нибудь повод, пусть самый ничтожный… Прогоню, и заживу, наконец, спокойно. – рассуждает Катрей.
Причем, заботясь лишь о собственной безопасности, царь Крита совершенно упускал из виду, что дочери его – две юные красивые девушки, и потому отправлять их скитаться неизвестно куда и зачем, по крайней мере, просто жестоко. К тому же – не за что их прогонять.
– Что с ними делать, пока они сами не зарезали меня? – ломает голову Катрей.
Потому Аэропа провинилась очень кстати – теперь ее можно было наказать, и наказать самым что ни на есть серьезным образом – то есть смертью. Вот так, желая избежать своей гибели, начинаешь мечтать о смерти других – незаметно Катрей из любящего отца превратился в опасного для близких сумасшедшего тирана. И заступничество Климены тут вряд ли помогло бы, не появись весьма вовремя великий мореплаватель всех времен Навплий. Этот человек вальяжной походкой сошел с палубы своего корабля, и прямо из порта отправился засвидетельствовать свое почтение уважаемому правителю Крита. Очень приятный на вид, симпатичный, смуглый, черноволосый, всегда с улыбкой на лице, Навплий отличался упрямым, волевым характером, но при этом избегал прямо давить на оппонента. Он умел добиваться своего не конфликтуя, а в легкой, непринужденной беседе – его карие глаза, всегда слегка прищуренные, излучали доброе сияние, он умел расположить к себе в считанные минуты так, что ни у кого не вызывало сомнений – этот человек искренне интересуется вами и принимает ваши беды, как свои собственные. Навплий попал как раз на семейную ссору – Катрей отчитывал дочерей – те тряслись от страха, опустив глаза, когда в дверном проеме появилась крепко сбитая атлетическая фигура славного мореплавателя. Навплий прекрасно все слышал, а потому мигом оценил обстановку. Сумасшедший папаша ищет повод, чтобы разделаться со своими дочками – а они ничего себе, очень даже ничего. Обе молоденькие, аппетитные… Ну, подумаешь, одна напроказничала – с кем не бывает по молодости… только ведь сбрасывать со скалы хорошеньких девиц не слишком разумно – другое применение всегда можно им найти. Кажется, я вовремя – подумал Навплий, и решительно вошел в зал.
Конец ознакомительного фрагмента.