Ахилл
Шрифт:
Виду, однако, не подал. Нет, на лице даже кротость изобразил.
— О, ты прав, прав, царевич! Видят боги — правота за тобой! Когда двинемся на Трою — лишь тогда и призовем твоего Патрокла... Однако — слишком убога, по-моему, твоя жизнь тут, на этом островке, так ли подобает жить столь славному царевичу? Я привез тебе дюжину рабов и рабынь, там повара, кухарки, прислужники, прислужницы... Я вижу, у тебя новая прекрасная наложница. Для нее у меня тоже дар: вот эта молодая, красивая рабыня. Она ведь глухонемая, и это в ней особенно дорого, ибо она никогда не сможет выдать секреты своей госпожи. С такой прислугой вы сможете вести жизнь, достойную вас. И еще я привел для вас небольшое десятивесельное суденышко с гребцами. Пускай вот этот искусный повар-мидиец, — а они, поверь, лучшие в мире повара! — пускай на этом корабле он плавает к берегу, чтобы привозить оттуда лучшие яства. Начинай, Ахилл, жить, как пристало герою и царевичу.
Ахилл принял эти дары, с тем и отбыло наше посольство с его островка. Теперь Агамемнону оставалось только одно: ждать. Но ждать он умел — терпелив он умел быть, если нужно, наш царь.
Чего ждал? Чтобы как можно крепче стала привязанность Ахилла к Брисеиде! Ибо предугадывал он: только эта привязанность поможет ему обуздать непокорного царевича.
А откуда он мог знать, что там, на острове, происходит у Ахилла с Брисеидой? Да очень просто: от того самого повара-мидийца, каждые два дня отплывавшего на берег за яствами и заодно встречавшегося на берегу с людьми Агамемнона.
Ну а он, повар, откуда знал? Да от той самой рабыни, которая вовсе не была глухонемой! Не была она также и рабыней, а была фиванской гетерой, выполнявшей за плату некоторые особо щекотливые поручения Агамемнона.
Первое известие, полученное с острова, Агамемнона огорчило. Ахилл и Брисеида ночуют в разных чертогах. Правда, целые дни проводят вместе, но заняты лишь беседами — в основном, про богов и про обычаи своих сородичей. А, укладывая Брисеиду спать, безъязыкая "рабыня" увидела, что символ девственности, золотая цепочка, висевшая меж ног у хозяйки, не разорвана, как и должно быть у жрицы Аполлона.
И месяц проходит, и два — с острова те же самые известия: беседуют, смотрят друг на друга томно, а цепочка по-прежнему цела.
Агамемнон ждал.
Еще месяц прошел — доносят ему: вечером, оставшись одна, чтобы воздать молитву богам, Брисеида взмолилась Аполлону, прося того укрепить ее и не дать нарушить данный ему обет верности.
После этого куда более нетерпеливо стал ждать Агамемнон каждого сообщения с того берега.
Но — цела, цела была цепочка!
Еще два месяца проходит, мы уже готовимся к высадке на троянский берег, — и доносят Агамемнону: Брисеида занемогла, у нее случился жар. Ахилл впервые вошел в ее чертог, сидел подле ее ложа, молил богов, чтобы они ее уберегли, гладил ее по волосам. Всю ночь пробыл подле нее, лишь утром вышел радостный и воздал хвалу богам за то, что исцелилась его Брисеида.
— А цепочка?! — воскликнул наш царь.
И снова омрачилось лицо его, ибо цепочка все еще была цела.
Но уже недолго ему оставалось ждать. Люди, прибывшие с того берега, вбежали к нему с радостными лицами. Думаю, Агамемнон сразу понял: свершилось! Впрочем, и тут терпеливость не изменила ему — пожелал выслушать все с самого начала.
Ему поведали, что вечером между Ахиллом и Брисеидой случился разговор, но совсем не такой, как те, что они вели прежде.
— Ничего не упускайте! — повелел Агамемнон. — Хочу знать слово в слово, что за разговор!
Я тогда находился как раз подле него. А надобно тебе сказать, что Агамемнон для своих поручений подобного рода всегда подбирал людей с отменной памятью, поэтому, когда прибывшие мужчина и женщина стали на два голоса передавать слова Ахилла и Брисеиды, услышанные ими от мидийца-повара, которые тот донес до них со слов лжебезъязыкой лжерабыни, я не сомневался, что все передано слово в слово, и было ощущение, что я сам в этот миг нахожусь в Ахилловом шатре. Будто бы стою где-то за пологом и слышу их голоса.
Голос Ахилла:
"Вижу, ты уже совсем здорова, хвала богам!"
И Брисеиды голос:
"Да... Но я хотела умереть... Клянусь, было бы лучше, Ахилл, если бы я умерла!.."
"Но — отчего же? Я обидел тебя чем-то? Или, может, кто-нибудь из моих воинов?"
"О, нет, Ахилл! Твои воины так же почтительны со мной, как и ты. Но лучше бы в тот страшный день меня уволок на свой корабль ваш Акторид! После этого я наложила бы на себя руки, но душа моя была бы чиста, ибо в душе я не изменила Аполлону, своему суженому. А после того, как увидела тебя, я уже не могу в душе быть ему так же верна! О, Ахилл, Ахилл!.." (Женщина, говорившая за Брисеиду, умело изобразила рыдания.)
И снова голос Ахилла, теперь уже печальный:
"Не будь я мужчиной — наверно, зарыдал бы сейчас, как ты. Я ведь поклялся богами, что не посягну на тебя. Но знала бы ты, как порой трудно мне это дается. Может, и вправду было бы лучше, если бы я не встретил тебя... Но — нет! В том и была, наверно, воля Аполлона — чтобы мы встретились! Без его воли ничего не могло бы быть! Это значит — он отпускает тебя ко мне!"
"Ахилл... Если б это было так, Ахилл!.."
"Это так! Я уверен, это так!.."
— И вслед за тем она пала ему на грудь! — заключил Агамемнон.
— И она пала ему на грудь, — подтвердил доносчик.
— И он на руках отнес ее в свой чертог, — ухмыльнулся Агамемнон, как сатир.
— Да, царь, он отнес ее в свой чертог!
— А дальше-то, дальше? — все с той же похотливой улыбкой на лице спрашивал Агамемнон.
— А дальше...
— А дальше... — сладострастными голосами, с мерзкими ужимками на гнусных лицах, наперебой заблеяли его доносчики.
Нет, не хочу, Профоенор, повторять то, что они говорили там своими грязными языками! Как это подло — грязью забрызгивать чистоту истинной любви! Грязный человек во всем видит только грязь.
Но что могло быть чище, чем тот миг, когда невинная, предназначенная самому Аполлону дева дарила свою первую, трепетную любовь тому, кто заменил ей бога! И, уверен, благосклонны были бы и боги, если бы увидели эту их ночь любви...
Да об этом уже столько спето, — скажу ли я что-нибудь новое?.. А что там, кстати, наши певцы?..