Ахульго
Шрифт:
– Не могу знать, – ответил Алексеев.
– Насколько мне известно, в Южном Дагестане снова неспокойно, и их превосходительство готовились выступить туда со своим отрядом.
– Всем отрядом? – удивился Граббе.
– Разве там есть с кем воевать?
– Не могу знать, ваше превосходительство, – ответил Алексеев.
– Но были затребованы все карты, снятые нами в тех местах.
– Так-с, – помрачнел Граббе, подозревая, что Головин преувеличивает опасность, чтобы не давать ему новых войск.
– А что слышно в штабе?
– Составляли списки вольноопределяющихся,
– Это Ага-бек там народ подбивает? – уточнял Граббе.
– Так точно, ваше превосходительство, – кивнул Алексеев.
– И даже аулы, которые генерал Фезе пощадил в прошлом году…
– Вернее, не сумел покарать, – вставил с усмешкой Граббе.
– …чьи стада избегли конфискации, – продолжал Алексеев, – даже они восстали, подстрекаемые этим разбойником.
– И много ли бунтарей?
– Сие неизвестно, ваше превосходительство, – ответил Алексеев.
– Только в туземцах утвердилось мнение, что господин корпусной командир Головин не осмелится их наказывать.
– Подождем – увидим, – сказал Граббе. Затем покровительственно похлопал Алексеева по плечу и закончил аудиенцию: – Ступайте, у вас много работы.
Немного передохнув с дороги, Алексеев переоделся горцем и поднялся на ближайшую высоту. Устроившись между камней, почти слившись с ними, он занялся глазомерной съемкой, чтобы затем вычертить горы и всю местность по новомодной системе.
Но пейзаж, который открылся топографу, так поразил его своей красотой, что он на время позабыл о своих обязанностях. Грандиозная панорама играла немыслимыми красками, долины, поросшие лесом, вдруг превращались в цветущие ковры предгорий. Из-за ближайшей, почти коричневой горной гряды вставала другая, в желто-зеленых оттенках. За ней поднимался голубой, с проседью на вершине хребет. А там, дальше, упирались в небо почти сливавшиеся с ним скалы. Над всем этим великолепием летели разноцветные пушистые облака, до которых, казалось, можно было дотянуться рукой. И стоило одному лишь облаку закрыть собою солнце, как по горам пробегали тени, и картина менялась до неузнаваемости, краски обретали другие оттенки, а горы как будто оживали: одни приближались, а другие отступали.
Лагерь, раскинувшийся на краю леса, у речки, представлялся отсюда милой пасторальной картинкой. Белые палатки, шатры, повозки, костры, вокруг которых сидели солдаты в белых фуражках, беседующие офицеры, стоящие в ряд пушки, кони, освобожденные от седел и вьюков, которые паслись на изумрудной траве, – все это казалось игрушечным. Даже стоявшие неподалеку аулы напоминали Алексееву театральные декорации, сооруженные для представления в духе античной драмы.
Но очарование топографа Алексеева длилось недолго. Служба оставалась службой, и он сноровисто принялся за дело. У него было не только умение, но и опыт. Он мог угадать тропинку даже там, где ее не было видно, приток реки – по тому, как пенится русло, обрыв – по виду каменного края, родник – по растительности вокруг, а по характеру рельефа – возможный путь, недоступной с виду. Постепенно он начал различать и дальние аулы, которые были почти не отличимы от горных уступов, за которые они цеплялись.
Тишину, царившую вокруг, нарушили сигналы военных горнов. Топограф с неохотой оторвался от работы и увидел, что лагерь пришел в движение. Палатки опадали и скатывались в тюки, которые тут же грузили на лошадей. Войска строились в колонну, вперед выдвигалась линия оцепления, и скакали казачьи дозоры. Не прошло и получаса, как войско двинулось дальше, на юг. Следом потянулся обоз, а затем и артиллерия. Замыкали колонну части Кабардинского полка. Войско медленно поднималось на новые высоты, один из уступов которых занимал небольшой аул. А дальше одна за другой каменные гряды поднимались к самому хребту Салатау.
Алексеев с сожалением сложил свои инструменты, свернул еще незаконченную карту и поспешил следом за колонной. Но она была так длинна, что он легко нагнал хвост колонны, когда авангард ее уже огибал аул.
– Хубар! – объявил Аркадий, когда Милютин спросил его, не знает ли он названия аула.
– У меня там кунаки.
– Хороши кунаки, – сказал Милютин.
– Что вы имеете в виду? – не понял Аркадий.
– А то, милостивый государь, что плохо они вас встречают.
– Меня они встречали весьма любезно, – не соглашался Аркадий.
– Правда, я тогда был без воинского эскорта.
– Шутить изволите? – поморщился Милютин.
– Отчего же, господин поручик? Принимали, как настоящего кунака. Это у них свято, – объяснял Аркадий.
– Назваться кунаком – что клятву дать, он жизнь положит, а кунака не выдаст. Меня ведь тогда абреки подстерегли, а хубарец не выдал, хотя головой рисковал.
– Кунаки! – кивал Милютин.
– А разведка донесла, что аул пуст. Видно, всем скопом в абреки и подались.
– Позвольте, господин поручик, я сам туда наведаюсь.
– В аул?
– Может, найду кого.
– Напрасная затея. Без вас все обыскали.
Граббе миновал аул и поднялся с отрядом на поросшие лесом Хубарские высоты. Отсюда открывался обширный вид на Салатавию. Но уже вечерело, и рекогносцировку местности решено было оставить до следующего утра.
Не успели войска расположиться на ночлег, как в темноте затрещали выстрелы. В ответ началась обычная в таких случаях беспорядочная пальба.
Воспитанник пушкарей Ефимка выскочил из телеги с кинжалом в руках, полный желания броситься в драку с мюридами. Но видавший виды фельдфебель наградил его крепкой затрещиной и вернул на место.
– Нос не дорос, – ворчал Михей.
– Час побережешься – век проживешь.
Из секретов сообщали, что стреляли с разных сторон, но стрелявших было немного. Офицеры рвали горло, требуя прекратить стрельбу и опасаясь, как бы солдаты не попали в своих. Затем оказалось, что под шум пальбы кто-то пытался увести артиллерийских коней. Поиски ничего не дали, нападавшие как сквозь землю провалились.
Граббе распекал охранение отряда за дурную службу. Взбешенный Траскин, который уже несколько ночей не мог выспаться, требовал покарать злодеев. А бывалые офицеры только усмехались в усы, приговаривая: