Аистов-цвет
Шрифт:
Но в хате вытащил из веника добрый прут и пошел искать дочь. Шел по огороду, как будто ничего и не случилось, заложил руки с прутом назад. В соседском саду увидел Ганку. Стояла с палкой под сливой и покрикивала:
— Слезай, говорю, а то начну сейчас трясти!
Но Иванко не обращал внимания, лез на самый верх тоненькой сливки.
— Не видели вы моей девчонки? — спросил Проць, переходя межу. Ганка показала головой на соседнюю сливку. Маринця сидела там.
— Ты думаешь, я не доберусь до тебя? Слезай, говорю!
— А не доберетесь! — и Маринця полезла
Ветер качал, укачивал детей, и они чувствовали себя очень хорошо. Опасность стояла внизу. Там свистел прут и, казалось, щелкали как кнут колючие слова. Но сейчас они были не страшны.
— Подожди-ка, придешь в хату! Будешь помнить, как чужих детей трогать. Знаешь ты, что они подают в суд? Что тогда? Кто будет платить штраф? — Ганка еще сильнее размахивала палкой.
Ветер крепчал, ветки трещали, чернело небо, и в саду разливался предгрозовой мрак. Верхушки тоненьких сливок качались сильнее, а с ними вместе и дети. Теперь им было уже страшновато.
— Это Маринця мне велела бросить и дала камень, — сказал Иванко, чуть не плача.
— Маринця! Посмотрите, люди, какое золотенькое дитя! — бушевал Проць и наступал на сливку, словно на какое-то живое существо. Обхватил рукой тоненький ствол и кричал: — Слазь, говорю, слазь! Не видишь, какая буря поднимается. Сразу тебя стряхнет. А мне потом вози тебя к докторам. Слазь, а то убьешься насмерть.
Иванко уже собирался слезть, а Маринця и не думала. Пришла ей в голову жалостливая мысль: вот она упадет, будет лежать, а отец станет убиваться по ней, надрывать себе сердце. А зачем бежали с прутом, зачем ругали…
— Слезай! Я уже бить не буду. Только поговорю, — сказал Проць немного ласковее.
— А вы отбросьте подальше прут!
— Отбросить?
Иванко, обхватив руками тоненький ствол, медленно, осторожно спускался. Все наклонял голову вниз и смотрел, не поднимает ли мама палку. Потом остановился и сказал тоже:
— Забросьте палку.
Ганка закинула.
Но Проць прута не бросал, и Маринця сидела на сливке. Уже хныкала:
— А почему он не такой, как вы?
— Кто? — спросил Проць.
— Тот, хлопец…
Проць взглянул веселее и чуть усмехнулся. Маринця продолжала:
— А вы тоже деретесь с теми, кто ходит в украинскую читальню.
Проць громко засмеялся.
— Вы только посмотрите, пани-матко, какое мудрое дитя. Что же, будет дальше, когда вырастет?
Маринця уже слезала, а Проць смеялся и все говорил:
— Только посмотрите, какое мудрое!
III. БАБА ОКСЕНА
Баба Оксена не нахвалится, не налюбуется своей внучкой Маринцей. Ее белокурая внучка ходит в школу и когда-нибудь станет ученой. Только баба, наверно, не дождется этого. Семьдесят лет крепко пришивают бабу к земле. Чует, что скоро помрет, и потому теперь, когда расцветает весна, баба сидит целыми днями на дворе среди гомона кузнечиков и птиц, купаясь в золотом кипении солнца.
Баба прядет шерсть и перематывает, словно нитки, свою жизнь. Веретено пританцовывает: жу-жу-жу! А ему вторят шмели и пчелы, облепившие цветы в огороде, и под это жужжание крутятся бабины воспоминания.
Когда баба сидит вот так, она напоминает детям старую киску, которая своим мурлыканьем создает вокруг себя особенную теплоту. Они жмутся возле нее, вбирая в себя, как сладкий напиток, уют ее старенького тела.
— Бабо, а гей, бабо! — наклоняются над самым ухом и говорят громко, чтобы баба услышала: — Бабо, расскажите про Смока!
— Про Смока, про Смока и про воды, про пущи и про разбойников!
Голоса звенят смешливо, по-детски радостно, а бабе Оксене кажется, что ее ушей касается далекий-далекий отзвук ее молодости.
Собираются все: Стефанко, Василина, Федорко и старшая среди них Маринця, а возле них кот Гриць и соседский пес Найдик. Но просто так сидеть невозможно. Маринця выносит решето нелущеного прошлогоднего гороха, который дети должны полущить. Но лишь только слова начинают вылетать из беззубого рта бабы Оксены, стручки выпадают из детских рук, а взоры застывают на ее увядших губах. У бабы тихий бархатный голос, он напоминает детям шепот полевого родника, карие глаза обведены черными ресницами, которые дрожат во время рассказа, как травинки. Дети много знают про бабину молодость, что облетела с годами, как пух одуванчика.
Они любят слушать много раз повторенные рассказы о ее жизни, но в последнее время почему-то боятся спугнуть бабины воспоминания. Глядят на сухое костлявое тело, все покрытое морщинами, и им делается грустно (а сами они уверены, что вечно будут жить и будут молодыми).
— Жило-было Смочище, лютое, поганое…
— Бабо, расскажите лучше про то, где полночь мохом поросла, — просит Василина: про Смока она боится.
— Не мешай! Говорите дальше про Смока. Про Смока. — И Василина под натиском других голосов замолкает.
— И было чудище как рыба, как зверь, как птица…
Детям трудно представить себе такое чудовище, но они чувствуют его всем своим существом, и губы от удивления присвистывают: «Ц-с-с!..»
— Бабо, а кто убил Смока? — Мысли Федорка шныряют, как птицы, и, хоть он знает, кто убил Смока, потому что слушает сказку чуть ли не в десятый раз, ему интересно поскорее услышать из уст бабы Оксены про то, как убивают Смока. Имя этого героя малышу больше всего нравится. Но за это он получает от Маринци хорошего тумака и замолкает.
Маринця любит слушать все по порядку, чтобы конца не было долго-долго. Тогда в повествованиях бабы ей чудится безостановочное течение воды.
— И по воде оно плавало, в воздухе летало, и по земле ходило. И была у него огромная пасть, а в ней много огненных языков, и было у него много длинных хвостов, которые были чернее ночи, а вместо глаз были у него огненные ямы.
Самому малому — Стефанку — страшно, но заговорить он боится. Чтобы спугнуть тишину и тем утихомирить свой страх, он тянет кота Гриця за хвост или дразнит Найдика. Кот мяучит, собака рычит, но все это не прерывает рассказа бабы, только Стефанко получает от Маринци хорошего щипуна и, оскорбленный, с плачем покидает компанию.