Аистов-цвет
Шрифт:
Иногда приходит Иванко. Он идет сюда после того, как справится со своими делами в хате. Идет со всеми своими хвостами. На руках Юлька, а по бокам — Петро и Гандзуня. Дети садятся тихо, а в глазах у них блестит печаль. Им завидно, что нет у них такой бабы.
Бывает, выходит дед Андрий. Но садится он где-нибудь под хатой, в холодке, что-нибудь мастерит.
Иной раз сюда заглядывает местечковый дурачок Меме. Он наклоняет кудлатую голову через забор и, увидев детей, выкрикивает: «Меме!» — больше ничего говорить не умеет. Дети делают пальцем знак, чтобы Меме замолчал. Тогда Меме перелезает через забор и
— И жило оно в пещере на берегу большой реки. И каждый день по жребию люди должны были давать двенадцать парней, двенадцать девушек, двенадцать детей. И всех оно поедало. А потом выходило пить воду. И выпивало всю речку, а люди оставались без воды.
Гандзуня шмыгает носом, а Иванко сердится, тычет ей кулаком в спину и зло говорит:
— Такую противную и ледащую девку не жалко было бы и Смоку отдать.
Гандзуня, обиженная, заливается слезами, и тихий голос бабы Оксены исчезает в ее визгливом плаче. Иванко еще больше гневается и уже по-настоящему лупит Гандзуню, чтобы замолчала. Тогда встает Меме, его глаза искрятся гневом, а изо рта вылетает взволнованное: «Меме, Меме». Возмущенный, он хочет что-то сказать, но не может. Садится в сторонке и плачет.
А весна так свежа, так ласкова. Ароматом цветов, шелестами трав, приятным пригревом солнца, песнями кузнечиков и птиц успокаивает детей. Уже сидят и дослушивают сказку про Смока, а весенний ветер играет в их легких волосах.
Когда липы отцвели, баба Оксена умерла.
IV. КАК СОЛНЦЕ ЗАХОДИЛО 28 ИЮНЯ 1914 ГОДА
Оно влетело в хату и расселось по стенам красными птицами.
Мамы из Львова еще нет, хотя в такую пору она должна уже быть.
Иванко сидит на лавке возле окна. Он видит, как по стенам бегают стоножки и от солнца прячутся в щели. Возле него спит Юлька. Одна рука лежит на его коленях, а другая сжата в кулачок на груди.
Посреди хаты на земляном полу стоит пустой чугунок, разбросаны ложки и картошка. Недалеко от чугунка сидит на земле Петро с ложкой в руке. Гандзуня — в колыбели, прижимает к груди куклу, свернутую из маминой запаски. Ее голова потихоньку склоняется на грудь. Гандзуня дремлет.
Иванко задерживает дыхание. Унимает кашель, который упрямо подкатывает к горлу. Сидит спокойный и неподвижный, хотя одна нога, на которой лежит Юлькина рука, до боли одеревенела.
Он боится разбудить детей — хочет побыть один. Смотрит сквозь окно на солнце.
Красные пятна стелются на дороге и кажутся издалека разбросанными красными лоскутами.
С обеих сторон — крытые гонтом, покосившиеся, ободранные, как старые нищенки, хаты улицы Загороды.
Юлька сквозь сон смеется. Машет ручонкой в воздухе, будто хочет что-то поймать. «Наверно, ей снится титька и молоко», — думает Иванко.
Запылило. Идут коровы с пастбища. Иванко вслушивается в их вечернее протяжное мычанье. Они будят в нем чувства поля, лугов и далеких дорог.
И от этого грусть берет за сердце. Иванко наклоняется к самому окну и с завистью следит за важно-ритмичными движениями коров, за их налитым молоком выменем. Ему хочется выйти на улицу и посмотреть на них.
Еще минуту вслушивается в хриплое сопение детей, потом легко поднимается с лавки и на цыпочках выходит из хаты.
Сквозь пыль улица и хата смотрят, как из-под вуали. Иванко садится на завалинке.
Во-он светлеют чьи-то волосы… Это Маринця гонит корову богатея Сметаны. Маринця! Солнечноокая Маринця!
Иванко становится неловко. Он хочет встать, убежать, но Маринця уже увидела его, уже смеется, смотрит на него своими глазами-золотоцветами.
Иванко хочет притвориться спящим, закрывает глаза, а солнце будто золотыми усиками водит по его глазам, лицу, спадает горстью теплых лучей на губы. Он еле сдерживает волнение.
— Иванко! Гей, Иванко! — Маринця подходит.
Молчит Иванко, только слышит легкий топот ее ног, только чувствует, как солнечные зайчики ее глаз переливаются на него, и от этого на сердце делается тепло.
Но стыд пронизывает Иванко, словно раскаленными проволочными нитями, и он не может даже шевельнуться.
Сидит неподвижно, с закрытыми глазами, а Маринця подходит, берет камешек и кладет ему на нос.
Иванко чувствует: камешек падает и катится куда-то, постукивая звонко в его ушах. Маринця смеется, а он, неподвижный, с закрытыми глазами видит ее мелкие зубы, играющие как жемчуг, глаза с запахами неба, поля, ветра и ромашки.
Как бы хотел он сейчас смотреть ей в глаза или следить за игрой солнца в ее светлых волосах. А потом, когда она уйдет, рисовал бы пальцем на песке ее лицо или углем на стене ее глаза, а мать еще и прибила бы хорошенько за это.
Маринця уже ушла, и теперь ему грустно. А потом в его воображении возникает отец и крестины у их соседа Петра Даниляка.
Люди сидят за столом, пьют, поют, едят, а они с Маринцей сидят возле печи и едят из одной миски драгли [2] …
И тогда отец говорит:
— Из моего Иванка и из Маринци получится хорошая пара. Дай бог, если дождемся, справить свадьбу!
— Дай бог! — отвечает Проць, опоражнивая чарку, а люди смотрят на них, поют и смеются.
2
Драгли — студень.
Это было весной, и с той поры Иванко стал стыдиться Маринци.
Коровы уже прошли, а над дорогой все еще пыль. Иванко садится на землю и водит пальцем по песку. Вот появляется голова, нос, вот смеются глаза. Но Иванко не может нарисовать кудрявые волосы. Задумался…
Бегут люди. Вот мать Маринци побежала. Но куда они так бегут? Иванко над этим не хочется думать. Пусть себе бегут. Он перестает рисовать и, щурясь, смотрит на свою работу.
Бежит Сильвунко, гонит корову. Опоздал. Но почему он так гонит? Вот он уже поравнялся с Иванко.