Аистов-цвет
Шрифт:
— Пускай паны обыщут хорошенько! — бросил кто-то из толпы. — Детям верить нельзя!
И уже двое открыли двери в сени, поставили лестницу и лезли на чердак. За ними полезли и жандармы. В эту минуту в сени вбежала Ганка. Запыхалась от бега и тревоги, глаза покраснели. Увидев людей, что лезли на чердак, рвала из-под них лестницу, кричала:
— А чтоб вы себе ноги поломали, людоньки золотые, чтоб вас так вши заели, как меня, что вы до моей хаты привели врагов!
Из хаты повыбегали дети и с плачем схватились за запаску матери. В открытую дверь с улицы зашли еще люди, а с чердака жандармы тащили Михаила Курила.
Ганка
— Хоть скажите, за что забираете моего мужика, за что тащите до криминала? Может, за то, что не крали, не убивали, что имеем детей, что нечего у нас есть, или за то, может, что живем?
Жандармы связали руки Михаила, а потом выпихнули из сеней и повели. За ними бежали дети и Ганка; великий плач разносился по улице, текли обильные слезы и кропили пыльную дорогу.
Потом схватили деда Маринци Андрия. Дед говорил, что он уже старый, никакой политики не знает, но ведь у него был сын Проць, москвофил, и потому дед должен идти до криминала.
— Да вы посмотрите, Панове, на мои годы! — говорил дед, и голос его дрожал и обрывался в груди, как сухие ветки. Но жандармы не слушали и волокли его по улице, словно это был мешок, потому что дед не мог идти и падал.
Ох эти жандармы! Маринця бежала и кричала:
— Пане, не берите деда! — но жандармы волокли его.
И были еще такие дети среди польских, что швыряли камнями, и жандармы им ничего не говорили. А какой крик, какой плач стоял на улице!
VII. ВОЙСКО ИДЕТ
Оно ехало и шло по Куликовской дороге, все в голубых светлых мундирах и все на восток — туда, где начиналась война.
Люди бросали работу, выбегали на гостинец и смотрели. А бедные жолнерики [6] все просили пить, жажда сушила их горло. И женщины выносили ведра с водой и молоко. Но куликовцы искали и какого-то заработка. И вот через несколько дней уже начали выносить вареные яички, булки, молоко и продавать. На такое дело больше посылали детей, потому что жолнер, идущий на войну, не может спокойно видеть таких, каких и он сам оставил дома.
6
Жолнер — солдат (польск.).
Маринця тоже бегала за жолнерами и продавала булки, яички, молоко. Жолнеры были ласковые и бросали ей в фартучек крейцеры. Один дал ей целую крону и ничего не хотел брать у нее за эти деньги, а сказал:
— Скажи маме, пусть сошьет тебе новую юбочку.
Маринця долго держала эти деньги в руке, и грусть сжимала ее сердце. Кто знает, вернется ли этот дядя домой? Где-то там надвигается страшное чудовище Смок — чтобы смоктать и заглатывать людей. Кто может его побороть, кто может?
Деньги, которые подарил ей жолнер, она отдала, как и все, матери:
— Мамо, а эту крону жолнер дал мне на юбочку.
Но мать махнула рукой и ответила:
— Не до обнов теперь. Война.
Маринце было очень грустно в тот вечер, ей очень хотелось бы получить новую юбочку, а вот выходит, что нельзя. Война…
С каждым днем она чувствовалась все больше и больше.
Однажды вечером в Куликове задержалось войско и расквартировалось по хатам. Трое пришло и к Породькам. Это были первые жолнеры в хате. Двое пожилых, а третий — высокий, молодой, с красивыми черными глазами и очень печальный. Все трое жолнеров были откуда-то из-за Карпат, а говорили так же, как говорят и в Куликове.
Маринця про все это сразу рассказала отцу, который скрывался теперь в хлеве. Процю очень хотелось зайти в хату, поговорить с ними. И пусть все черт поберет, что дальше случится. Но Проциха утихомирила хлопа: все-таки лучше хлев, чем Гминд или Талергоф. Уже одного того хватит, что за его политику схватили деда. А теперь и сам он может скакануть в беду. А дети, а дети?
— Тату, не идите в дом, — просила Маринця. — Я буду все слушать, про что они говорят, и вам рассказывать. Ведь правда: что, если вас схватят?
— Э, нет, эти жолнеры не мадьяры. И кто из них что знает про меня? Пришли и ушли.
— Но кто-то может зайти в хату из таких, что знают, как ты тут политикой занимался, — допекала Проциха.
Утихомирили все-таки Проця, и он сидел возле свиньи в хлеву, а Маринця с матерью были в хате.
Проциха разжигала в сенях на шестке огонь, а Маринця чистила картошку, потому что это будет не по-людски — жолнерам не дать поужинать. Чистила и прислушивалась сквозь открытую из сеней дверь, что делается в хате. А там, на лавке у печи, сидели Федорко и Василинка и вся остальная детвора Породько, которой наказано было ничего не спрашивать у жолнеров и ничего не рассказывать, особенно об отце. Потому как им за болтовню поотрезают потом языки. А если бы кто-нибудь из жолнеров спросил, где тато, то должны были отвечать: тато ушли куда-то на заработки и не вернулись. «Не знаем», — вот их слово.
И Маринця все поглядывала строгим оком на онемевших детей, которые ждали жолнеров, а те, поливая друг другу на руки, обмывали пыль над низкой кадкой в сенях. Еще беседы никакой не было. Люди устали с дороги, и в эту минуту их радостью была вода и хоть бедная, старая, но человеческая хата, такая, какую каждый из них где-то оставил. Но и Маринця, и дети под шестком, и Проциха ждали этой беседы, нового слова про войну. Долго ли она будет, как она пойдет и что со всеми будет? Ой, ой!
Эта беседа началась, когда Проциха поставила на столе для жолнеров в большой миске свежую картошку, политую постным маслом. А в другую насыпала картошки для детей, поставила на земляной пол и сама к ним подсела с Маринцей. Жолнеры открывали консервы. Нате, люди добрые, угощайтесь и вы нашим.
Жолнеры просили всех сесть к столу, но Проциха такого не могла допустить. Со столькими ртами легче дотянуться до миски, если она на земле. Жолнеры насыпали на стол для детей сахару в кусочках. Пусть дети попробуют сладкого. А тот красивый, молодой ничего не хотел есть, все сидел опечаленный. Проциха, взглянув на него, заплакала.
— Тоску великую имеете на сердце? — спросила, вытирая запаской глаза.
— Да, имею, пани-матко, имею, и все мы имеем. Войну в сердце имеем, войну.
Тот, что отвечал, был человек постарше. Он все старался развеселить молодого жолнера.