Академия обольщения
Шрифт:
Хотя нет, с гипсом у них Петя. В конце концов, барышня могла оказаться после операции на сердце, после пересадки почек, после… Да какая разница? Честное слово, для Алёны сошла бы любая чушь, лишь бы были соблюдены хотя бы элементарные правила «единого человечьего общежитья», лишь бы не эта ма-асковская уверенность в собственной значимости и избранности – и полной ничтожности всех прочих, не имеющих столичной прописки.
– Прошу меня извинить, – произнесла Алёна вежливо, но непреклонно, – но я… – И осеклась. Она хотела выдумать какую-нибудь причину (нога в гипсе,
– Почему? – уставилась на нее барышня, явно не веря ушам.
– Да просто так, – процитировала ее Алёна. – Не хочу, и все. Пожалуйста, молодой человек, переберитесь вот сюда, я хотела бы сесть на свою полку.
Мгновенная пауза. В глазах парня – тупое непонимание происходящего.
– Пересядь, Вова! – злым голосом сказала барышня. – А то эта скандалистка нам покою не даст.
Вова поджал губы, метнул в Алёну испепеляющий взгляд, агрессивно выдвинул вперед нижнюю челюсть, но все же перебрался к Пете. Едкое презрение, выплескивающееся из глаз парней и девушки, чудилось, оставляло на коже Алёны ожоги. Ребятки просто спятили, честное слово!
Стараясь сохранять самое безразличное выражение, наша писательница села, поставила рядом сумку и достала из нее «Мемуары княжны Мещерской», которые брала с собой в дорогу. Открыла на первой попавшейся странице и уставилась в книгу, видя, к сожалению, только фигу.
Ух ты, как моральные уроды завели ее! Нервы, конечно, ни к черту. «Если ты будешь так реагировать на всех невеж, тебя надолго не хватит, – попыталась успокоить себя Алёна, но тут же ее словно кипятком ошпарило: – А вдруг они… вдруг они знают о том, что было прошлой ночью?!»
А что было-то? Ничего, кроме тяжелого, непереносимого унижения.
Чушь какая! О том, что произошло, никто не может знать. И ни для кого не имеет значения, кроме самой Алёны с ее гипертрофированным самомнением женщины, которая привыкла считать себя красавицей, желанной для мужчин. У нее вдруг отняли эту уверенность и разбили на мелкие дробезги, как выражались в старину.
А вдруг? Вдруг кто-то из тех трех парней знаком с Вовой или Петей? Или, к примеру, кто-то из тех попутчиков провожал Вову или Петю в Москве? Увидел Алёну, и показал на нее пальцем, и захохотал: «А вон ту бабу мы ночью так уделали!»
Нет, это уже паранойя, одернула себя Алёна.
Паранойя, да… но трепыханье сердца удалось утихомирить с трудом. Отчаянно призывая себя к спокойствию, Алёна с ненавистью думала о своих бывших попутчиках. Определенно, они заслуживают мести! Какой безмятежной, какой преисполненной уверенности она была раньше. А теперь… Наверное, та блудница, которую в Библии побивали камнями, ощущала себя приблизительно так же. Казалось, что каждый готов оскорбить, унизить, причинить боль. И она чувствовала себя загнанной, несчастной тварью до тех пор, пока за нее не заступился Иисус, пока не пожалел ее.
А кто заступится за Алёну? Кто пожалеет ее?
Как всегда, сама-сама-сама… Быстро-быстро-быстро…
Она сглотнула комок.
Поезд тронулся. Пришла проводница, проверила билеты. Все с тем же тревожным, унизительным ощущением, что о ее позоре всем известно, Алёна полезла было в кошелек («заработанные» по дороге в Москву деньги оставались нетронуты, поскольку гонорар в «Глобусе» выдали без промедления), но оказалось, что на сей раз стоимость постели входит в стоимость билета.
Нет, ну что за свинство, а? Почему ей не попался такой билет в прошлый раз? Кто знает, может быть, все сложилось бы иначе!
Может быть. А может быть, и нет. Как говорится, от судьбы не уйдешь, чему быть, того не миновать… etc.
Проводница ушла.
Алёна пыталась читать, но теперешние попутчики так громко и с таким жутким аканьем болтали о своих делах (судя по всему, они были менеджерами, как принято выражаться, среднего звена, ехали в Нижний Новгород, чтобы осчастливить унылый провинциальный городишко, поработав в какой-то тамошней торговой фирме), что сосредоточиться на житейских перипетиях княжны Мещерской было невозможно при всем желании. А если учесть, что у Алёны и желания-то такого не было… Хватало с нее собственных перипетий!
Она захлопнула книгу.
– Извините, – сказала, глядя на Петю и Вову, – вы не могли бы на минуточку выйти? Я бы хотела переодеться и лечь.
Молодые люди обдали ее ледяным презрением, но вышли без споров.
– Наташка, пойдем покурим? – позвал Вова уже из коридора, однако барышня ответила:
– Неохота! – и осталась сидеть на полке Алёны.
Мысленно послав нахалку куда подальше, наша героиня заперла дверь (это движение сопровождалось издевательским, хоть и чуть слышным хмыканьем Наташки – типа, кому ты нужна, старая вешалка, чтоб за тобой подглядывать?!) и взялась за стоящий в углу полки свернутый валиком матрас.
Наташка не шевельнулась.
– Извините, – с предельной любезностью проговорила Алёна, – вы не могли бы пересесть? Мне нужно постелить.
Наташка взглянула на нее с таким возмущением, как если бы Алёна попросила у нее миллион, причем заранее предупредив, что ни за что и никогда его не вернет, – и ринулась к двери. Подергав створку несколько раз (словно не видела, что Алёна ее заперла!) она наконец выскочила из купе, оставив дверь открытой.
Алёна, скрежетнув зубами, заперла ее снова и с облегчением принялась устраиваться на ночлег.
Как хорошо, что Наташка ушла. Можно представить, с каким видом она рассматривала бы трусики Алёны (хоть и шелковые, кружевные, но довольно простенькие) и столь же обыкновенный ее лифчик. А как было бы при ней надевать старую футболку и линялые велосипедки? Потом небось сказала бы своим приятелям с издевкой: «А бельишко у мымры – полный отстой!»
Кто так говорил? Откуда Алёна знает эти слова? Да все оттуда же – из прошлой ночи! Шатен сказал: «Бельишко у нее наверняка – отстой, а я люблю, чтобы красные трусики, чулочки черные…»