Акак
Шрифт:
Будучи сам маленьким боссом, сидя в теплом офисе у монитора, я заработаю раза в три… больше бери – в пять! – чем на том складе—«Добро пожаловать в ад». От удовольствия я жмурился, ведь все, что мне было нужно от жизни – больше денег и времени. Чтобы играть. Рисовать. Писать.
А потом я просыпался. И шел в очередной сетевой гипермаркет, заходил с черного хода, где меня всякий раз шмонали, словно самого злостного зэка, и кроме водителей фур с товаром да начальников секций, которых всегда было больше, чем их подчиненных (да и самих секций), до меня никому не было дела. Годы шли, и возможностей, что заметят, становилось
Пару лет я работал в офисах, но на таких должностях и с такими людьми, что, ей—богу, с тоской вспоминал ад… вернее, склад и наш маленький, но сильно пьющий… то есть дружный коллектив. В офисах уже было бесполезно ждать, что кто-то протянет руку и заберет. Куда? Ведь я уже был в офисе, а других работ, как я объяснили в детстве, не бывало.
Сначала я бросил писать стихи. Это занятие стало казаться нелепым, смешным… Если когда-то я ими гордился, читал друзьям и отправлял девочкам, то теперь стал понимать: гордиться нечем. Что жизнь – совсем не стихи, а стихи – не жизнь, и их не свести друг к другу, не примирить. Я задавил в себе стихи, и мне стало чуточку легче.
С гитаркой было сложнее – на корпоративах, на шашлыках в лесу меня – пускай все реже, но просили: «Сбацай». И я «бацал», остервенело, тупо, не вдаваясь в подробности, что там и как играю, о чем и зачем пою. И если стихи вызывали лишь смех и косые взгляды, то, «сбацав» удачную песенку вечером, я мог обеспечить нескучную ночь. Но одиноких женщин—коллег становилось все меньше: время шло, выходили замуж, уходили в другие жизни – кто в красивые, кто в «не очень», я взрослел, матерел, грузнел… Одышка, пот, редкие волосы, вечно – как их ни мой – грязные. Сердцам глупо требовать перемен, если они заключены в таких вонючих и бесперспективных телах. Мой репертуар стал далек от меня, песни казались слишком смешными, а жизнь – слишком страшной.
Иногда случались проблески… той старой, глупой надежды, что кто-то заметит, кто-то возьмет за руку, кто-то спасет. Дальше сам, дальше сам, конечно… Но время все шло. Не замечали. Я приходил в пустую квартиру и зажигал конфорку электроплиты, чтобы стало теплее. Долго смотрел в окно. Что я хотел там увидеть? Другого себя, который не знал бы с детства, что человек может вырасти только начальником или рабочим? Который не расслышал, прослушал, прогулял этот урок? Или того, кто увидел во мне что-то… что-то такое, чего и я и сам не вижу, о чем я не знаю сам. Вот он крикнет мне снизу, стоя посреди ночного перекрестка:
– Спускайся! Ну что ты нашел на этой холодной кухне, в этом одиночестве, рабстве, безденежье, в своем больном и обрюзгшем теле?
Нет. Я хочу там увидеть, как засыпает город. Я открываю тетрадку – она всегда здесь, на подоконнике – и рисую в который раз. Рисую шариковой ручкой, не соблюдая клетки и поля. Рисую дом напротив – из девяти этажей, нашу маленькую улицу на две полосы, последнюю маршрутку с одиноким пассажиром, автомобиль, мчащийся в неизвестность, перекресток, большое ветвистое дерево, ларек… А открыт ли еще ларек? Я откладываю ручку, несколько секунд смотрю на то, что получилось, потом вырываю, сминаю лист и несу к мусорному ведру.
Вроде, пятнадцать минут еще есть – пока не прекратили продажу алкоголя. Натягиваю спешно куртку, не застегивая, нахлобучиваю шапку, шарюсь по карманах матых брюк: вроде несколько купюр шелестят. Наверное, хватит.
Через пару минут шагаю с пакетом в руке. Там четыре банки пива и набор из рыбных закусок – три по цене одной. За моей спиной громкий хохот и мат. Звон разбитой бутылки. Но это не мир смеется, не судьба материт меня, не жизнь рассыпается на осколки. Этих ребят я знаю, и потому ускоряю шаг. Они сидят на лавочке возле ночного ларька и делают вид, что охраняют, за что у продавщицы и хозяев требуют бесплатного бухла. На самом деле они грабят вот таких как я, запоздалых прохожих – а то и не грабят, просто так бьют.
«Запоздалый прохожий, – думаю я и усмехаюсь. Можно ли сказать точнее и понятнее о том, кто я такой в этой жизни? Но сейчас не до этих раздумий. Только бы не заметили!
Нет. Замечают.
Владимир Зельдин
Я сидел в тишине и скучал. Сложный выдался день: мотался за справками, делал загранпаспорт. Сейчас, вы ведь знаете, вовсю рекламируют, нахваливают, как, мол, это стало просто: приходишь в многофункциональный центр, квиточек берешь, в кабинетик заходишь, и хоп – через пять минут ты с документом. Но на деле все не так, конечно же, на деле все иначе. И очередь занимал с семи, и ждал часа четыре, и все то время, пока ждал, словно шериф с дробовиком, когда отстреливается от зомби – так и я: воевал с теми, кто дольше спит, а потом строит наглую рожу. Приходят такие – все как один, как на подбор, ей богу – садятся ближе к кабинету, а то и вовсе встают у дверей, ожидая, пока дверь откроется, чтоб заскочить, просочиться без очереди.
– А ну стоять! – орал я. – Соблюдать очередь! Свиньи.
Последнее, конечно, тише, в полслова, как легкий выдох.
Ну а дальше пошло-поехало: сначала выяснилось – один документ не так или не тем подписан, потом – второй просрочен. А фото и вовсе принес не такое, как надо, хотя ведь на сайте сто раз прочитал, двести раз сверил-проверил.
– Я ж, – говорю, – не попаду в ваш кабинет-то долбаный. Меня повторно не пустят, убьют там за дверью. Вы не понимаете, что ли?
Дверь приоткрылась, в проеме появилось бледное лицо молодой женщины.
– Мамаша, – крикнула сотрудница, перед которой я выстроился, полный ужаса, как по стойке смирно солдат. Сверкнула золотой оправой своих очков.
Напуганная посетительница тут же прикрыла за собой дверь.
– И что же? – вспомнила сотрудница обо мне. – Подойдете в другой раз.
– Не могу в другой, – скрипел я зубами. – Другого не будет! Меня и так отпустили чудом. Я же наемный работник! Наемный офисный работник!
Сотрудница молчала.
– Мне очень надо, понимаете. Ну надо. Пойдите вы навстречу!
Она вздохнула и поправила очки:
– Не задерживайте.
Я чувствовал себя смертельно раненым. Мне хотелось биться головой в бессилии – о стены этого многофункционального центра, об асфальт, о холодный металл автоматов с кофе. Это потом, пробегав весь день по городу, я узнал: кто-то, чья подпись мне так нужна, в отпуске, другой принимает только по записи. Я махнул рукой, осознав, что отпрашиваться предстоит как минимум три раза на неделе – и дай бог, если этого времени еще хватит. Нереально, понял я. Планы на отпуск рушились, планы на лето.