Акимуды
Шрифт:
В последнее время мой папа полюбил проводить важные встречи в постели. Конечно, о спальни и речи быть не могло. Кто принимает людей в двуспальной кровати! Местом важных встреч был выбран топчан в кабинете. Шум машин с Тверской улицы создавал ощущение плотной жизни. После завтрака на кухне с жидким чаем и горстью лекарств он, покружив по комнатам и подумав о текущем моменте в сортире, направлялся на работу и отдых под плед. Вот и в день своего юбилея он надел один на другой два тонких свитерка, голубой и серый с отложным воротником, и сел на топчан, по-стариковски расставив ноги. Где-то вдали жужжал пылесос. Папа не был хозяйственником и не входил в подробности домашней жизни. Пылесос жужжал в хозяйственном мире, далеком и низком. Правда, как-то в Дакаре ему пришлось заниматься покупкой дома под посольство, и он с честью справился с хозяйственной миссией, но купеческой жилки в нем отродясь не было. Папа потер окоченевшие ладони и подумал, что скоро он поправится и будет теплым. Пора приниматься за работу! Он юркнул под желто-коричневый плед и зажмурился. В лежачем положении лицо его разгладилось, стало серым и выразительным. Сердце, охнув два раза, затаилось. Не успел он прикрыть глаза, как его вызвали в военкомат и предложили взрывать мосты в тылу врага. Подготовившись к смертной миссии, он в последний раз прыгнул с учебным парашютом и напоролся на елку. Хирург предложил ему оттяпать ногу. Он отказался – нога осталась при нем. Только он собрался выйти из госпиталя, как к нему с юбилейными поздравлениями ворвались родители. Иван Петрович с черными бухгалтерскими нарукавниками и Анастасия Никандровна в тонком платье поздравили его с успешно прожитой жизнью и звали в гости. Отец отделался ничего не значащими обещаниями как-нибудь их навестить. С родителями у него были связаны болезненное питерское детство и кошка, рывками бегающая по маленькой квартире на Загородном. Он стал тонуть на каникулах в Волге, но вместо могилы очутился в Смольном, где секретарь обкома протянул ему газету. Сталин и Риббентроп улыбались. А это кто? Он догадался: переводчик! Вперед! Анастасия Никандровна твердо знала: все писатели – пьяницы! Вместо войны в Испании, куда ему очень хотелось, отец вышел на Кузнецком Мосту и проник в старое здание Министерства иностранных дел.
– Эй, тебя вызывает Молотов! – крикнули папе.
Отец смутился. Так его к Молотову не вызывали! Он не любил, когда посторонние силы нарушали порядок жизни. Он вскочил и побежал к начальству, задыхаясь, девяностолетний. В жизни у папы были четыре главных человека. Они стояли по четырем углам его сознания и караулили его жизнедеятельность. Сталин, Молотов, Коллонтай, генерал де Голль.
Генерал де Голль олицетворял всех иностранцев в мире. Он был подтянутым, хорошо думающим врагом. Папа, как женщина, поддавался его обаянию, шептал ему в Париже «мой генерал», но в последний момент убегал из его дома с криком.
С Александрой Коллонтай папа работал во время войны в Швеции. Путь к Коллонтай был вязкий и мучительный, как в сказке. Он пролегал через Ледовитый океан, который папа бороздил на английском суденышке в составе англо-американского конвоя под непрерывным обстрелом немцев. В результате обстрелов и бомбежек караван кораблей был уничтожен, а папа выжил. Судьба расписалась в его дневнике.
– Папа выжил, папа выжил, папа выжил ради меня, – бесстыже думал я.
С Александрой Коллонтай папа провел много бессонных ночей: в его присутствии она писала мемуары пофранцузски. Чем они только не занимались! Например, поливали фиалки из лейки. Инвалид в коляске, она дотрагивалась до молодых папиных рук, рассказывая ему о Плеханове и объясняясь в свободной любви. Она была дворянской сиреной русской революции, живой декорацией того, что коммунизм изначально был чище и пламеннее нацизма. Она заразила отца недовоплощенной идеей мира без борьбы капиталов и базара, мира, который когда-нибудь вновь вернется на землю. Она прочистила папины чакры. Не будь Коллонтай, папа никогда бы не стал таким светлым юношей идеи. Коллонтай видела в Ленине не икону, не дедушку с елки в Сокольниках, но волевого и остроумного освободителя человечества, непонятно откуда взявшегося преждевременного сеятеля свободы.
Все исказилось. Вячеслав Михайлович Молотов похитил папу у Коллонтай. Она сопротивлялась его телеграммам, требующим папу в Москву. Она знала цену бывшему ресторанному скрипачу, которого она когда-то познакомила с его будущей женой. Папа вбежал в его кабинет. Где-то вдалеке жужжал пылесос. Где-то на кухне мама сердилась на домработницу, которая не умеет приготовить свежие щи. Молотов хмуро посмотрел на папу. За окном была ночь.
– У вас есть при себе деньги?
Папа, недоумевая, полез в кошелек. Стал доставать пореформенные трешки, пятерки, червонцы. Молотов взял деньги и долго крутил в руках.
– Красивые деньги, – одобрил он, возвращая купюры. – Вы любите гречневую кашу?
– Да.
– Гречневая каша – это путь к бессмертию. Вы верите в бессмертие?
– Нет.
– Ступайте и доложите мне о пользе гречневой каши!
Папа развернулся почти по-военному.
– Стойте! Завтра вы будете переводить в Кремле товарищу Сталину. Не волнуйтесь, но помните, что он не любит, когда его переспрашивают.
Папа снова почувствовал себя светлым юношей. Он окончательно убедился в том, что скоро поправится и вый дет с палочкой в сквер. В театральный бинокль он будет наблюдать с подоконника ночную жизнь в окнах соседнего дома. Полгода назад он подвел итог жизни у меня в машине, когда я вез его последний раз из больницы домой, и больше к этому не возвращался. Он был скромным, оперативным работником и не считал себя вправе размышлять о смыслах жизни. Мы остановились на светофоре у Смоленской площади и долго стояли на мучительном перекрестке. Папа смотрел на любимое здание, которому отдал жизнь.
– Ну, что, – сказал он спокойно, – все хорошо, за детей не стыдно. За внуков тоже.
– Володя! – раздалось у отца под ухом. – У тебя сегодня юбилей! Скоро дети приедут!
В день юбилея мама чувствовала себя плохо, хуже обычного, и отказалась проводить большой семейный ужин. Она сократила список гостей до двух сыновей. Отец не откликнулся. Будучи дипломатом высокого ранга, чрезвычайным и полномочным послом, его, наконец, превосходительством, он имел право даже ухом не повести. К тому же, к нему подъехали два приодетых в белые сорочки с галстуками финских журналиста с телекамерой. Отец всегда воспринимал всякие интервью с иностранными журналистами как происки врага. Не ошибся он и в день юбилея. Укрывшись до ушей пледом, он вышел к финнам.
– В последнее время, Владимир Иванович, – храбро начал финский блондин, – в Германии ставится вопрос о преступлениях немецкой дипломатии во времена Гитлера. Как вы думаете, этот вопрос правомерен?
Папа сразу сообразил, куда гнет финн.
– Я всегда хорошо относился к трудолюбивому народу Финляндии, – начал посол издалека. – Мне довелось участвовать в переговорах о выходе Финляндии из войны. Трудные переговоры, но они завершились подписанием договора, который устраивал обе стороны.
Папа облизал пересохшие губы; он выглядел усталым. В конечном счете, он чувствовал себя дипломатом несуществующей на карте страны.
– Но вот немецкий посол в Париже во время войны – это был настоящий диктатор! – добавил папа.
Он знал, что сейчас финн достанет финку и нанесет удар в живот.
– А советские послы после войны в Варшаве и Будапеште – они не были диктаторами?
– Помню такой случай, – добродушно рассмеялся отец. – Наш посол в Варшаве, Лебедев, написал книгу о строительстве социализма в Восточной Европе и направил ее Сталину с надписью: «Тов. Сталину на отзыв». Сталин откликнулся: «Отозвать!» Нахала отозвали.
«Чувствую ли я себя преступником? – подумал отец. – Что за чушь! Я всегда боролся за национальные интересы России!»
Финны свалили.
– Кто не любит Сталина? – рассуждал вслух отец. – Наверное, только те, кто никогда с ним не работал. Это был человек гипнотической силы.
Кто не любит Сталина? Сталина любят все. Даже те, кто ненавидит Сталина, своею ненавистью питают к нему любовь. Но кого любил сам Сталин? Сталин крепко любил моего папу. Пожалуй, из всего мужского населения моей страны он никого так крепко не любил, как моего папу. Он хотел, чтобы в коммунизме все люди были похожи на моего папу, чтобы все они были такими же сероглазыми, скромными и красивыми. И чтобы все так же, как он, говорили по-французски. Ах, как папа твердо знал французский язык! Он никогда не позволял себе говорить пофранцузски, как француз, чтобы его не перепутали с французом, но он говорил по-французски так увесисто и целенаправленно, что его произношение французских слов приближало с каждой новой фразой пожар мировой революции.
Сталин влюбился в моего папу буквально с первого взгляда, при первой же встрече с ним. Папе шел двадцать пятый год. Сталин впоследствии никогда не забывал, что отец рассмешил его до слез. Он хохотал, держась правой рукой за живот, стоя в своем кабинете возле посмертной маски Ленина, и приговаривал побабьи:
– Ой, не могу! Ой, не могу!
Перепуганный насмерть папа стоял перед ним навытяжку.
– Так вы прямо в университете и родились?
Оказалось, что Сталин, говорящий с чудовищным кавказским акцентом, спросил папу, где он родился. Папа, не расслышав вопрос, но памятуя приказ Молотова не переспрашивать, ушел в догадки и вывел для себя, что Сталин спросил, где он учился.