Аксенов
Шрифт:
Глава двенадцатая
Всемирность и провинциальность Аксенова
ЕВГЕНИЙ ПОПОВ:Итак, понятно, что в России Аксенов — писатель на все времена и для всех. Это, я надеюсь, не вызывает возражений?
АЛЕКСАНДР КАБАКОВ:Вызывает. Выражение «для всех» вызывает возражение. Аксенов — не для всех. Аксенов — писатель интеллигентский, причем для определенной части интеллигенции — для городской интеллигенции, западнической, просвещенной и, немаловажно, в бытовом смысле цивилизованной, — а вовсе не для всех. Для всех писатели не бывают. Тут нужно по-другому вопрос ставить: а вот был ли Василий Павлович мировымписателем, в смысле — известным всему миру?
Е.П.:Ну, его перевели на множество языков. И сейчас продолжают переводить, хотя и меньше, чем раньше, я думаю. Тогда это был фирменный глоток свободы из СССР.
А.К.:Ты помнишь высказывание Осипа Мандельштама «Все стихи я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые — это мразь, вторые — ворованный воздух»? Я к этой фразе отношусь с сомнением. Если бы Мандельштам никогда не печатался при советской власти, я бы с ним согласился, но он при советской власти печатался, был знаменитый поэт советский, то есть писал разрешенныевещи, которые от этого не перестают быть гениальными. Что молчишь?
Е.П.:Должен признаться на старости лет: я смысла этой фразы никогда не понимал и сейчас не понимаю. Что это такое — «ворованный воздух»? То настоящее, что кому-либо удавалось напечатать при большевиках?
А.К.:Наоборот. «Ворованный воздух» — это подлинная поэзия. То есть вот воздуха нет в атмосфере Советского Союза, а ты его украл, понимаешь? Тебе не дают дышать, а ты украл воздух.
Е.П.:У кого украл?
А.К.:Да ну тебя! Смысл слов Мандельштама в том, что, мол, если разрешили, то это уже второй сорт. Я и говорю, что это не совсем справедливо, потому что все опубликованное в СССР было разрешенное. В том числе Мандельштам, Пастернак, Платонов, Ахматова, Аксенов. Судьба неразрешенных авторов известна. Они ни одной строчки не опубликовали при советской власти, умерли безвестными для широкого читателя, в лучшем случае печатались в самиздате, а потом их издавали после девяностого года либо вообще никогда. Здесь, пожалуй, даже нет смысла перечислять их, потому что и так все понятно. Хармс, например, печатался в качестве детского поэта, а взрослые свои стихи опубликовать не мог. Как детский поэт он был разрешенный, как взрослый — нет. Или вот таинственная личность в русской литературе, замечательный писатель Леонид Добычин: две книги или три даже книги сделал, потом — все, перестали печатать. Так же и с Мандельштамом — сначала был разрешенный, потом стал неразрешенный.
Е.П.:Я когда Добычина прочитал, то поражен был, как его вообще печатали. Такую контрублизко нельзя было к советской литературе подпускать.
А.К.:Ну, в двадцатые годы многое печатали такое, что, вообще говоря, нормальной советской власти нельзя было печатать. В тридцатые эта вольница прекратилась.
Е.П.:Поразительно, но Добычина еще и в тридцатые публиковали! По инерции, что ли? А возвращаясь к Аксенову, скажу, что литература шестидесятых была своеобразным ренессансом двадцатых, хотя всякое сравнение хромает, а это — довольно сильно. Васю во всех странах переводили. В социалистических — само собой, но и во Франции, Германии, Америке. Но вот был ли он известен в той же Америке, как Вознесенский или Евтушенко?
А.К.:Ну, известнее Евтушенко на Западе вряд кто из советских был, это отдельная история. Разве что действительно Вознесенский? Но мне кажется, ты неточно формулируешь. Не известный, а был ли Аксенов мировойписатель? Мы об этом начали говорить.
Е.П.:Ну, это непосредственно друг с другом связано.
А.К.:Не скажи. Вот тебе вопрос: Бродский — всемирный писатель? Безусловно. Причем — сам по себе всемирный. А про Аксенова я прямо скажу, что он — всемирный писатель только в том смысле, в каком русская литература считается всемирной. Ибо он есть огромная, значительная часть русскойлитературы. Русской, подчеркиваю.
Е.П.:Ух, как интересно. Ну-ка, давай тогда пройдемся по списку. Достоевский всемирный писатель?
А.К.:И Достоевский, и Толстой вполне всемирные писатели, а вот Пушкин — нет. Чехов — всемирный драматург, но не прозаик. Гоголь вообще мало кому на Западе понятен. И Аксенов не всемирный писатель, как ни странно, по той же причине, что и Гоголь. Он практически непереводим! В том качестве, в котором он звучит по-русски. Будучи вершиной русской литературы, Гоголь, естественно, часть мировой литературы, но он не всемирный писатель. И не потому его трудно перевести, что он пишет вещи, неудобоваримые для западного сознания. А потому, что — я тебе сейчас скажу важную вещь, ту же самую, которую хотел сказать и про Аксенова, — ни Гоголя, ни Аксенова и не нужно переводить. Смысла нет. Не потому опять же, что перевод будет низкого качества, а потому, что это никого в мире не касается, кроме нас. Это исключительно наши дела.
Е.П.:Позволь отвлечься. Я однажды в Красноярске ехал в одном такси с одним таким бомжем, бичом, явно отсидевшим. Бродяга острил всю дорогу. Например, обращался к таксисту со словами: «Шофер, скажи водителю, чтобы направо поворачивал». А когда мы подъехали к тюрьме, носившей в Красноярске имя «Сёстры Федоровы», потому что над нею возвышались четыре трубы, он из машины вышел, аккуратно расплатившись, потом засунул свою опухшую харю в такси и сказал гениальную фразу — мне и таксисту, — показывая на тюрьму: « Это наша тюрьма, не ваша». Вот и Гоголь с Аксеновым — наше достояние, не ваше. А Достоевский, Толстой да еще Тургенев-барин — они для всех.
А.К.:Или вот Фолкнер. Вроде понятный, переводили много, переводили прекрасно, я его очень люблю читать. Но глубоко, по-настоящему он мне не нужен. Он — американский почвенник, американский южанин. И весь его комплекс, комплекс литературы Фолкнера — это владение белых черными рабами и его последствия. Мы этого никогда не поймем! Меня это не трогает! Я отличаю черных людей от белых людей, но то, что предки американских черных были рабами — да мне все равно! Читаю об этих «проблемах», и хочется воскликнуть: «Ну и что?» У нас в принципе никого не волнует, что сейчас практически вся Россия, кроме Никиты Михалкова конечно, состоит из потомков крепостных. Не принимать же всерьез всех этих новоиспеченных графьев да князьев, получивших титул от Джуны Давиташвили? А в Америке этот комплекс вины до сих пор. Вся политкорректность выросла из этого комплекса. Вот почему мы не поймем никогда эту политкорректность.
Е.П.:Хорошо. Фолкнер американский. А Хемингуэй — всемирный писатель?
А.К.:Хемингуэй абсолютно всемирный писатель, потому что его абсолютно не волновали американские проблемы. После «У нас в Мичигане» все остальное — космополитическое. Хемингуэй — символ космополитизма вообще. Воевал в Италии, Испании, жил на Кубе. Какой он американский писатель? Ведь недаром Хемингуэй и Фолкнер в американских раскладах, как Распутин и Аксенов в наших.
Е.П.:Интересно, что великий Джеймс Джойс сочетает в себе черты почвенника и космополита. У него «Улисс» — это почвенническо-космополитическая песнь об Ирландии.
А.К.:Ну, тут трудно определить. Все же в «Улиссе» не почвеннический мир, а всеобъемлющий, несмотря на обилие конкретных деталей. А Вася, на мой взгляд, писатель чисто русский, и не потому, что его перевести адекватно не-воз-мож-но. Что бы он сам по этому поводу ни думал, а ведь у него у самого было иногда обольщение такое, что он может бытьне русским писателем. Он писал «Московскую сагу» в расчете, что книга станет американским бестселлером и основой для американского сериала, но это была заведомая ошибка. Не стала! Хотя там советская история описана прямо и просто, как по гипотетическому учебнику, который можно было бы назвать «Курс настоящей истории ВКП(б)». Но все равно это прямо и просто для нас. Для нас даже слишком просто. Вот в чем, на мой взгляд, просчет расчета: для нас — это слишком просто, для них— слишком русское, непонятное.