Аксенов
Шрифт:
А.К.:Вполне в советских традициях — «есть такое мнение…» Только не в обкоме, а в среде международной прогрессивной общественности.
Е.П.:Поэтому я и говорю, что настоящая международная известность Аксенова и оценка его литературы могут еще наступить, когда уйдут в прошлое такие оценки — политические, идеологические. И тогда так же, как сейчас Василий популярен здесь, он имеет шанс стать популярным и на Западе.
А.К.:Вообще отношения между Россией и Западом… Это постоянная такая зеркальность. Вот великая история, которую рассказывал сам Вася, одна из любимых его историй, он ее потом в какую-то прозу вставил, не помню, в какую именно. История о том, как человек, ощущавший себя всю жизнь маргиналом в Соединенных Штатах, приехал в Советский Союз и стал, конечно, как всякий американец в СССР, сразу богатым иностранцем. А богатый иностранец должен был бы дружить с членами Политбюро, они тоже богатые — не-е-ет, он не дружит с членами Политбюро. Он — Стейнбек, вот кто это был — идет в Марьину Рощу и там пьянствует с маргиналами, потому что он маргинал по чувствам, по самоощущению, понимаешь? А здесь его принимает официальная писательская организация! То есть, приехав в Советский Союз, он как бы прошел сквозь плоскость зеркала, в Зазеркалье…
Е.П.:Он растворился в густых буднях Москвы, и его стали разыскивать…
А.К.:Мы с западным миром по отношению друг к другу были зазеркальями. Как писал один англичанин, очень смешной, я сейчас не могу вспомнить кто: «Нет ничего более похожего на карикатурного английского тори, чем Хрущев в шляпе». Западные люди не понимали, что истеблишмент и маргиналия — они остаются истеблишментом и маргиналией везде, только по линии железного занавеса — он же зеркало — направления меняются… Да, конец у этой истории прекрасный. Марьинорощинский мент видит: сидит на скамейке пьяный человек в иностранном пальто и спит. Мент, конечно, имеющий ориентировку на розыск прогрессивного американского писателя, подходит и деликатно интересуется — чего спим, гражданин? А Стейнбек знаками и тремя русскими словами объясняет, что он — знаменитый американский писатель и может спать где хочет. Тут мент обрадовался и говорит: рад познакомиться, товарищ Хемингуэй. Это Стейнбеку-то! Который Хемингуэя, своего вечного соперника, терпеть не мог! То-то ему, я думаю, обидно стало, что даже для московского мента знаменитый американский писатель не он, великий Стейнбек, а все тот же проклятый Хем.
Е.П.:Как-то удалились мы от темы…
А.К.:Мне кажется, нам и не нужно выходить прямо на тему. Иначе у нас не беседыполучатся, а ровненькая такая книжка «Жизнь и творчество Василия Павловича Аксенова», для средней школы… А в этих разговорах — наше отношение к нему. Вот, например, сегодня меня больше всего нервирует, именно не волнует, а нервирует, то есть просто дергает то, что мы все время обсуждаем взаимоотношения Аксенова и государства, Аксенова и общества. Уже вроде бы выяснили все, можно бы теперь побольше про Аксенова и собственно литературу…
Е.П.:А эти взаимоотношения были постоянно в динамике, понимаешь? Менялись взаимоотношения Аксенова и государства, Аксенова и общества. Одно дело — эти взаимоотношения в шестидесятых, другое — в восьмидесятых… Вот еще одна история, которую он тоже любил рассказывать. Прилетел он однажды, еще в шестидесятых, в Болгарию. В чем была ситуация? Он прилетел как бы в колонию из как бы центра империи. Как бы начальником из как бы центра соцлагеря. А в Болгарии в это время так же, как и у нас, боролись с тлетворным западным влиянием на молодежь и тому подобное. И на него набросились болгарские комсомольцы, дружинники — у него были длинные волосы, брюки узкие, не такие, как положены на просторах мира и социализма… Значит, они его стали вязать, а он закричал — я советский! А они ему, ухмыляясь, говорят — мы тоже советские. То есть он-то имел в виду, что он не болгарский подданный, а они поняли в идеологическом смысле. А поскольку он был звезда и действительно советский, то есть приехавший в командировку из СССР, его тут же отпустили, да еще и извинились перед знаменитым московским «братушкой». Выходит, он для кого-то был настоящим советским…
А.К.:Такая история могла бы быть и в каком-нибудь Сестрорецке или Воронеже. И потом, когда разобрались бы, за выпивкой местный начальник сказал бы: видите, Василий Палыч, мы-то друг друга понимаем, но вот народ… не принимает народ вашу позицию. Вот еще на чем стояло все — народ, видите ли, не принимает.
Е.П.:Опять от темы уходим… Нет, здесь я с тобой не согласен насчет народа. А что такое народ?
А.К.:Если мы согласимся с тем, что народ — это бригадмильцы…
Е.П.:Ну, это уж ты… Я никогда не соглашусь. Просто даже из уважения к народу.
А.К.:Ну, мы с тобой еще поговорим на эту тему, ты к народу лучше относишься, чем я…
Е.П.:А чего к нему плохо относиться-то? Он заслужил плохое к себе отношение? Так он за все и заплатил. В том числе и за такое к себе отношение…
А.К.:Вот начали мы про международную известность Аксенова, а теперь говорим про отношения между Василием Аксеновым, выдающимся русским писателем, и народом, великим русским народом. И получается, что все это связано…
Е.П.:Мне кажется, что постепенно он, Василий Павлович, станет таким героем народным… Как народным героем стал Шукшин. Или Венедикт Ерофеев, или Есенин, или Маяковский… Или Высоцкий…
А.К.:Заметь, все они признаны и западным миром.
Е.П.:А интерес к Аксенову резко возрастал тогда, когда он попадал в какие-нибудь идеологические приключения. Вот всплеск был интереса метро'польский…
А.К.:Это со всеми в последние полвека было так, это Запад так устроен. С Пастернаком, например.
Е.П.:Да, Запад так устроен… Там ужасно интересовались всеми этими скандалами. Как только Аксенова начинали прижимать здесь, немедленно взлетал интерес там… Это какой Аксенов? На которого Хрущев орал. А-а! Это интересно…
А.К.:А какой-нибудь тишайший, но гениальный рассказ, вроде «Победы», они не очень замечали.
Е.П.:Или «Жаль, что вас не было с нами». В общем, Аксенов оказался таким идеологическим полем битвы. Это означает, что его подставляли и с той, и с этой стороны.
А.К.:А в более широком смысле, что как всю современную русскую литературу использовали в своих целях, так и его использовали.
Е.П.:И вот я тебе что скажу: слава тебе, Господи, что сейчас от русской литературы со всех сторон отъе… отвязались. А раньше — использовали со всех сторон, а до собственно литературы если и было кому дело, то, увы, немногим.
А.К.:А здесь обижались: как же так, Василий Палыч, вас использует кто-то, кроме нас, в своих далеко идущих целях! И это было очень тяжелое положение советского и особенно советского антисоветского писателя — понимать, что тебя и так и так нагнут. Это нас, слава богу, миновало, а те, кто постарше, хлебнули подобных радостей досыта. И Трифонов, и Гладилин, и Окуджава.
Е.П.:Миновало, говоришь? Не знаю… Вася мне рассказывал и где-то даже на выступлениях об этом говорил: вот когда при советской власти были, мягко говоря, проблемы с публикцией «Ожога», то это по крайней мере выглядело логичным. Но ведь были же сложности и с последними романами! То есть не совсем, не совсем от писателя отстали, хотели, чтоб опять чему-нибудь послужил. Издательства даже договоры иной раз расторгали, невзирая на бешеную его популярность. Мол, это теперь не требуется… психология байронитов и все такое некреативное…