Актер на репетиции
Шрифт:
Девятнадцатого апреля, через месяц, эпизод переснимали. (Пленку обрабатывали в Ленинграде и потому все было так долго; к тому же Смоктуновский часто был занят в «Царе Федоре».)
Герасимов. Сцена вышла мало интересной: сидим друг против друга и докладываем текст автора. Надо как-то ее разнообразить. Давай (это он Смоктуновскому. — Н. Л.) поищем мизансцены. Петр, например, будет смотреть студенческие работы. (До прихода Воробьева Вадим Антонович эти работы проверял — они так и остались в его кабинете.) А ты будешь апельсины
Смоктуновский. Не знаю.
Герасимов. Надо найти такую мизансцену, чтобы чувствовалось, что и в своей комнате Вадиму нет счастья. Не устроен — это надо найти.
Смоктуновский. Тут в сценарии написано, что «Вадим Антонович был тих и откровенен». Что, если я сяду на стул посреди комнаты, а Петр будет ходить вокруг меня?
Володин. Надо создать такую атмосферу, чтобы вы оба разволновались. Не поучать Вадима, а сразу понять его состояние.
Герасимов. Но если Воробьев будет лишен того, что и ему сейчас плохо (в одном из вариантов сценария была такая намекающая фраза. — Н. Л.), он будет риторичен. Может быть, оставить фразу о том, что и у него тоже не все в порядке?
Володин. Нет. Текст надо сократить решительно и доказать дружбу пониманием.
(Автор (про себя, разумеется). От этого понимания и характер фраз найдется сам собой.)
Герасимов. Не могу понять предысторию. Если они встречаются часто, Петр должен знать, что Вадима недооценивают.
Володин. Не хочу, чтобы в подтексте было: все это ерунда.
Во время разговоров возникают явные, хотя и трудно объяснимые разноречия. Так, Герасимов, прекрасно понимая, что его Петр меньше всего должен выглядеть самодовольным и поучающим (помните, он даже просил сохранить фразу, о трудностях в жизни Петра свидетельствующую), начиная диалог, все-таки сбивается на дидактический тон. Сбивается на то, от чего сам же решительно уходит в мизансценах: Смоктуновский сидит посреди комнаты в кресле, а Герасимов подходит к нему сзади, наклоняется, обнимает, и этот участливый, нежный жест красноречивее слов говорит о его желании помочь, успокоить.
Смоктуновского, по логике, именно такой поворот должен был устроить (он все просил партнера «не говорить сентенциями»), но он вместо этого заявляет: «Вадим — нуда. Жена у него замечательная, дети очаровательные, квартира. Нет, дело не в неудачах — в нем самом».
Чем этот новый взгляд на героя объясняется? Правда, для Смоктуновского не совсем новый — во время первой читки он говорил, что Вадима можно сыграть как сушеную воблу, но дальше к этой «вобле» не очень-то стремился. Почему же теперь захотелось ему вернуться к старому, да еще в комедийном повороте? Может быть, потому, что, когда героя своего до конца не чувствуешь, легче прийти к нему от противного? Или, во всяком случае, проверить противоположным? Как бы там ни было, но Герасимов на неожиданное предположение отзывается охотно, только замечает, что и Петр тогда не должен быть серьезным. Пробуют по-новому, и Герасимов пробует с любопытством, а Смоктуновский неожиданно серьезен и сосредоточен. Подтверждается, что предложенный ход был все-таки проверкой.
Смоктуновский. Я пришел к выводу, что Вадим довольно крепко сидит в своем несчастье, в ощущении несчастья. В этой сцене он приходит к тому, что мучает его весь фильм. Что он — бесталанный человек.
А потом актер произнесет еще одну фразу, которая характер героя чрезвычайно уточнит и в построении эпизода тоже поможет: «Вадим любит талант, а своего не замечает». То есть ничего ценного в себе не видит и мучается этим и мучает других и требует постоянной поддержки и внимания. «Актер Р. очень талантлив», — так велел написать на специальном плакате Станиславский, чтобы подбодрить постоянно впадающего в уныние ученика. Нечто подобное необходимо, очевидно, и Вадиму.
Володин Смоктуновскому подсказывает: «Вы начинаете с того, что спрашиваете: как жить? А кончаете акробатикой, а потом и вовсе идете плясать с Олей. Почему-то все иное. Но почему? Что с ним произошло?»
На этом репетиция для меня кончается, а когда через несколько дней я прихожу уже на съемку, то замечаю, что все идет в каком-то другом настроении. Появилось что-то веселое: Герасимов и Смоктуновский поминутно смеются. Смоктуновский, например, задает свои первые вопросы: «Поверишь — перестал понимать: как жить? Что делать? Ради чего?» — на улыбке, и эта улыбка, в сочетании с недоуменными словами, дает сильное впечатление.
Однако главное не в выигрышной интонации, а в том, что в эпизоде, от дубля к дублю, появляется внутреннее движение. Он теперь на этом движении и строится, а вовсе не на том, что один привычно жалуется, а другой не менее привычно утешает. Тут даже возник такой момент, что готов обидеться Петр, а Вадим Антонович становится по отношению к нему в позу старшего.
Откуда все это взялось? Процитируем дальше текст и тогда многое станет ясным. После того как отзвучали «самоеды», Воробьев продолжал: А помнишь вот это? Как у тебя (предыдущую фразу: «Видишь, Вадя, ты талант! Ты яркая одаренная личность!» — все-таки сократили).
Рабочий момент
«Медленно приближались даты, чтоб настать — и промелькнуть тотчас. Как мы ждали праздников когда-то! Как они обманывали нас…»Васильев. Смотри-ка, я уже и сам позабыл! А ты помнишь. Ну, у тебя и память, просто патологическая.
Воробьев. Вадя, Вадя! Ты никогда не думал, что мог бы быть поэтом?
Васильев. Вот из этого делать профессию я бы никогда не стал. Стихи, уж если они растут вот отсюда (приложил руку к сердцу. — Н. Л.), ты их записываешь. А если перестали расти? А ты все равно обязан их сочинять, потому что ты поэт?
Воробьев декламировал, а Вадим Антонович подхватывал про «акробаток на слабом канате» и завершал строфой: «не пускайте меня, не пускайте, на земле подержите пока!»