Актерский тренинг по системе Георгия Товстоногова
Шрифт:
Именно в жанре пьесы заключено то, что Станиславский называл «природой чувств» произведения. Раскрыв жанр, мы постигаем эту природу, которая есть единственно верный способ существования актера на сцене. Вне жанра спектакля не существует.
Товстоногов был убежден, что «воплотить замысел невозможно, не обнаружив «природу чувств» произведения, то есть особенности авторского взгляда на мир и нашего взгляда на автора.
По существу «природа чувств» – это жанр, но в особом, конкретно-театральном понимании. Если наши общепринятые жанровые определения: «трагедия», «драма», «комедия» это материк, а те же жанры у определенного автора – страна, то режиссеру нужно найти улицу и дом – вот что такое «природа чувств» по отношению к теоретическому понятию «жанр». Поэтому мы и говорим, что каждая пьеса имеет свой жанр. «Природа чувств» – это жанр в сценическом его преломлении, то есть способ авторского отражения жизни, помноженный на режиссерскую сверхзадачу и выраженный в способе актерской игры. [6]
В жанровом решении спектакля в целом и роли в частности всегда нужно идти от автора, от его замысла. Не нужно бояться, что голос автора заслонит творческую индивидуальность актера. Напротив – только с помощью авторского замысла и можно реализовать свой творческий потенциал и раскрыть актерскую индивидуальность. Вот что об этом говорил Товстоногов:
«Чем старательнее вы будете раскрывать образный мир литературного произведения, тем ярче и талантливее раскроется ваша собственная индивидуальность. Практически же происходит совершенно другое: режиссер, минуя литературный первоисточник, стремится выразить себя. Это путь опасный и вредный. Позиция режиссера, который превращает однажды удачно использованный прием в некий унифицированный подход к любому произведению, открывая ключами, годными для одного автора, все пьесы подряд, как медвежатник открывает сейфы, кажется мне опасным заблуждением. Личность режиссера
Каким бы ни был жанр пьесы, режиссер обязан воплотить в спектакле все авторские жанровые особенности. Без познания мира автора это невозможно. Точное соблюдение жанра означает соответствие формы и содержания.
Контрольные вопросы
* Что такое жанр произведения?
* Из чего он складывается?
* Как влияет жанр на взаимоотношения зрителя и актера?
* Как найти жанровое решение пьесы?
* Что будет, если пьесу одного жанра сценически решить в другом жанровом ключе?
Тренинговое задание № 13
Прочитайте следующие отрывки и постарайтесь своими словами определить жанр каждого из них. Объясните ваше решение.
Максим Горький.
МЕЩАНЕ
Сцена из второго действия.
НИЛ. Чего ради заставил я Полю пережить такую… гадость?.. Испугалась… нет, она не пуглива! Обиделась, наверно… тьфу!
(Татьяна, все еще стоя в дверях, при имени Поли делает движение. Звуки шарманки умолкают.)
ТЕТЕРЕВ. Людей очень удобно делить на дураков и мерзавцев. Мерзавцев – тьмы! Они живут, брат, умом звериным, они верят только в правду силы… не моей силы, не этой вот, заключенной в груди и руке моей, а в силу хитрости… Хитрость – ум зверя.
НИЛ (не слушая). Теперь придется ускорить свадьбу… Ну, и ускорим… Да, она еще не ответила мне. Но я знаю, что она скажет… милая моя девчушка!.. Как ненавижу я этого человека… этот дом… всю жизнь эту… гнилую жизнь! Здесь все… какие-то уроды! Никто не чувствует, что жизнь испорчена ими, низведена к пустякам… что из нее они делают себе темницу, каторгу, несчастие… как они ухитряются делать это? Не понимаю! Но – ненавижу людей, которые портят жизнь…
(Татьяна делает шаг вперед, останавливается. Потом неслышно идет к сундуку и садится на него, в углу. Она согнулась, стала маленькой и еще более жалкой.)
ТЕТЕРЕВ. Жизнь украшают дураки. Дураков – немного. Они всё ищут чего-то, что не им нужно, не только им одним… Они любят выдумывать проспекты всеобщего счастья и тому подобной ерунды. Хотят найти начала и концы всего сущего. Вообще – делают глупости…
НИЛ (задумчиво). Да, глупости! На это я мастер… Ну, она потрезвее меня… Она – тоже любит жизнь… такой внимательной, спокойной любовью… Знаешь, мы с ней великолепно будем жить! Мы оба – смелые… и, если захотим чего, – достанем! Да, мы с ней достанем… Она какая-то… новорожденная… (Смеется.) Мы с ней прекрасно будем жить!
ТЕТЕРЕВ. Дурак может всю жизнь думать о том, почему стекло прозрачно, а мерзавец просто делает из стекла бутылку…
(Вновь играет шарманка уже близко, почти под окнами.)
НИЛ. Ну, ты все о бутылках!
ТЕТЕРЕВ. Нет, я о дураках. Дурак спрашивает себя – где огонь, пока он не зажжен, куда девается, когда угасает? А мерзавец сидит у огня, и ему тепло…
НИЛ (задумчиво). Да-а… тепло…
ТЕТЕРЕВ. В сущности – они оба глупы. Но – один глуп красиво, геройски, другой – тупо, нищенски глуп. И оба они, хотя разными дорогами, но приходят в одно место – в могилу, только в могилу, друг мой… (Хохочет. Татьяна тихо качает головой.)
НИЛ (Тетереву). Ты чего?
ТЕТЕРЕВ. Смеюсь… Оставшиеся в живых дураки смотрят на умершего собрата и спрашивают себя – где он? А мерзавцы просто наследуют имущество покойного и продолжают жизнь теплую, жизнь сытую, жизнь удобную…
(Хохочет.)
НИЛ. Однако ты здорово напился… Шел бы к себе, а?
ТЕТЕРЕВ. Укажи – где это?
НИЛ. Ну, не дури! Хочешь, отведу?
ТЕТЕРЕВ. Меня, брат, не отведешь. Я не состою в родстве ни с обвиняемыми… ни с потерпевшими. Я – сам по себе. Я – вещественное доказательство преступления! Жизнь испорчена! Она – скверно сшита… Не по росту порядочных людей сделана жизнь, говорю я. Мещане сузили, окоротили ее, сделали тесной… и вот я есмь вещественное доказательство того, что человеку негде, нечем, незачем жить…
НИЛ. Ну, иди же, иди!
ТЕТЕРЕВ. Оставь меня! Ты думаешь, могу упасть? Я уже упал, чудак ты! Дав-но-o! Я, впрочем, думал было подняться; но прошел мимо ты и, не заметив, не нарочно, вновь толкнул меня. Ничего; иди себе! Иди, я не жалуюсь… Ты – здоров и достоин идти, куда хочешь, так, как хочешь… Я, падший, сопровождаю тебя взглядом одобрения – иди!
НИЛ. Что ты болтаешь? Интересно что-то… но непонятно…
ТЕТЕРЕВ. И не понимай! Не надо! Некоторые вещи лучше не понимать, ибо понимать их бесполезно… Ты иди, иди!
НИЛ. Ну, хорошо, я ухожу.
(Уходит в сени, не замечая Татьяну, прижавшуюся в углу.)
ТЕТЕРЕВ (кланяясь вслед ему). Желаю счастия, грабитель! Ты незаметно для себя отнял мою последнюю надежду и… чёрт с ней! (Идет к столу, где оставил бутылку, и замечает в углу комнаты, фигуру Татьяны.) Это-о кто, собственно говоря?
ТАТЬЯНА (тихо). Это я…
(Звуки шарманки сразу обрываются.)
ТЕТЕРЕВ. Вы? Мм… а я думал, мне почудилось…
ТАТЬЯНА. Нет, это я…
ТЕТЕРЕВ. Понимаю… Но – почему вы? Почему вы тут?
ТАТЬЯНА (негромко, но ясно, отчетливо). Потому что мне негде, нечем, незачем жить… (Тетерев молча идет к ней тихими шагами.) Я не знаю, отчего я так устала и так тоскливо мне… но, понимаете, до ужаса тоскливо! Мне только двадцать восемь лет… мне стыдно, уверяю вас, мне очень стыдно чувствовать себя так… такой слабой, ничтожной… Внутри у меня, в сердце моем, – пустота… все высохло, сгорело, я это чувствую, и мне больно от этого… Как-то незаметно случилось это… незаметно для меня в груди выросла пустота… зачем я говорю вам это?..
ТЕТЕРЕВ. Не понимаю… Сильно пьян… Совсем не понимаю…
ТАТЬЯНА. Никто не говорит со мной, как я хочу… как мне хотелось бы… я надеялась, что он… заговорит… Дол го ожидала я, молча… А эта жизнь… ссоры, пошлость, мелочи… теснота… все это раздавило меня тою порой… Потихоньку, незаметно раздавило… Нет сил жить… и даже отчаяние мое бессильно… Мне страшно стало… сейчас вот… вдруг… мне страшно…
ТЕТЕРЕВ (качая головой, отходит от нее к двери и, отворив дверь, говорит, тяжело ворочая языком). Проклятие дому сему!.. И больше ничего…
(Татьяна медленно идет в свою комнату. Минута пустоты и тишины. Быстро, неслышными шагами входит Поля и за нею Нил. Они без слов проходят к окнам, и там, схватив Полю за руку, Нил вполголоса говорит.)
НИЛ. Ты прости меня за давешнее… это вышло глупо и скверно… но я не умею молчать, когда хочу говорить!
ПОЛЯ (почти шепотом). Все равно… теперь все равно! Что уж мне все они? Все равно…
НИЛ. Я знаю – ты меня любишь… я вижу… я не спрашиваю тебя. Ты – смешная! Вчера сказала? отвечу завтра, мне надо подумать! Вот смешная! О чем думать – ведь любишь?
ПОЛЯ. Ну да, ну да… давно уж!..
(Татьяна крадется из двери своей комнаты, встает за занавесом и слушает.)
НИЛ. Мы славно будем жить, увидишь! Ты – такой милый товарищ… нужды ты не побоишься… горе – одолеешь…
ПОЛЯ (просто). С тобой – чего же бояться? Да я и так – одна не робкая… я только смирная…
НИЛ. И ты упрямая… сильная, не согнешься… Ну, вот… рад я… Ведь знал, что все так будет, а рад… страшно!
ПОЛЯ. Я тоже знала все вперед…
НИЛ. Ну? Знала? Это хорошо… Эх, хорошо жить на свете! Ведь хорошо?
ПОЛЯ. Хорошо… милый ты мой друг… славный ты мой человек…
НИЛ. Как ты это говоришь… вот великолепно сказала!
ПОЛЯ. Ну, не хвали… надо идти… надо идти… придет кто-нибудь…
НИЛ. А пускай их!..
ПОЛЯ. Нет, надо!.. Ну… поцелуй еще!..
(Вырвавшись из рук Нила, она пробегает мимо Татьяны, не замечая ее. А Нил, идя за ней с улыбкой на лице, увидал Татьяну и остановился пред ней, пораженный ее присутствием и возмущенный. Она тоже молчит, глядя на него мертвыми глазами, с кривой улыбкой на лице.)
НИЛ (презрительно). Подслушивала? Подглядывала? Э-эх ты!.. (Быстро уходит. Татьяна стоит неподвижно, как окаменевшая. Уходя, Нил оставляет дверь в сени открытой, и в комнату доносится суровый окрик старика Бессеменова : “Степанида! Кто угли рассыпал? Не видишь? Подбери!”)
А. Н. Островский
НА ВСЯКОГО МУДРЕЦА ДОВОЛЬНО ПРОСТОТЫ
Действие первое Явление четвертое.
Глумов, Мамаев и человек Мамаева.
МАМАЕВ (не снимая шляпы, оглядывает комнату). Это квартира холостая.
ГЛУМОВ (кланяется и продолжает работать). Холостая.
МАМАЕВ (не слушая). Она недурна, но холостая. (Человеку.) Куда ты, братец, меня завел?
ГЛУМОВ (подвигает стул и опять принимается писать). Не угодно ли присесть?
МАМАЕВ (садится). Благодарю. Куда ты меня завел? я тебя спрашиваю!
ЧЕЛОВЕК. Виноват-с!
МАМАЕВ. Разве ты, братец, не знаешь, какая нужна мне квартира? Ты должен сообразить, что я статский советник, что жена моя, а твоя барыня, любит жить открыто. Нужна гостиная, да не одна. Где гостиная? я тебя спрашиваю.
ЧЕЛОВЕК. Виноват-с!
МАМАЕВ. Где гостиная? (Глумову.) Вы меня извините!
ГЛУМОВ. Ничего-с, вы мне не мешаете.
МАМАЕВ (человеку). Ты видишь, вон сидит человек, пишет! Может быть, мы ему мешаем; он, конечно, не скажет по деликатности; а все ты, дурак, виноват.
ГЛУМОВ. Не браните его, не он виноват, а я. Когда он тут на лестнице спрашивал квартиру, я ему указал на эту и сказал, что очень хороша; я не знал, что вы семейный человек.
МАМАЕВ. Вы хозяин этой квартиры?
ГЛУМОВ. Я.
МАМАЕВ. Зачем же вы ее сдаете?
ГЛУМОВ. Не по средствам.
МАМАЕВ. А зачем же нанимали, коли не по средствам? Кто вас неволил? Что вас, за ворот, что ли, тянули, в шею толкали? Нанимай, нанимай! А вот теперь, чай, в должишках запутались? На цугундер тянут? Да уж конечно, конечно. Из большой-то квартиры да придется в одной комнате жить; приятно это будет?
ГЛУМОВ. Нет, я хочу еще больше нанять.
МАМАЕВ. Как так больше? На этой жить средств нет, а нанимаете больше! Какой же у вас резон?
ГЛУМОВ. Никакого резона. По глупости.
МАМАЕВ. По глупости? Что за вздор!
ГЛУМОВ. Какой же вздор! Я глуп.
МАМАЕВ. Глуп! это странно. Как же так, глуп?
ГЛУМОВ. Очень просто, ума недостаточно. Что ж тут удивительного! Разве этого не бывает? Очень часто.
МАМАЕВ. Нет, однако это интересно! Сам про себя человек говорит, что глуп.
ГЛУМОВ. Что ж мне, дожидаться, когда другие скажут? Разве это не все равно? Ведь уж не скроешь.
МАМАЕВ. Да, конечно, этот недостаток скрыть довольно трудно.
ГЛУМОВ. Я и не скрываю.
МАМАЕВ. Жалею.
ГЛУМОВ. Покорно благодарю.
МАМАЕВ. Учить вас, должно быть, некому?
ГЛУМОВ. Да, некому.
МАМАЕВ. А ведь есть учителя, умные есть учителя, да плохо их слушают – нынче время такое. Ну, уж от старых и требовать нечего: всякий думает, что коли стар, так и умен. А если мальчишки не слушаются, так чего от них ждать потом? Вот я вам расскажу случай. Гимназист недавно бежит чуть не бегом из гимназии; я его, понятное дело, остановил и хотел ему, знаете, в шутку поучение прочесть: в гимназию-то, мол, тихо идешь, а из гимназии домой бегом, а надо, милый, наоборот. Другой бы еще благодарил, что для него, щенка, солидная особа среди улицы останавливается, да еще ручку бы поцеловал; а он что ж?
ГЛУМОВ. Преподавание нынче, знаете…
МАМАЕВ. “Нам, говорит, в гимназии наставления-то надоели. Коли вы, говорит, любите учить, так наймитесь к нам в надзиратели. А теперь, говорит, я есть хочу, пустите!” Это мальчишка-то, мне-то!
ГЛУМОВ. На опасной дороге мальчик. Жаль!
МАМАЕВ. А куда ведут опасные-то дороги, знаете?
ГЛУМОВ. Знаю.
МАМАЕВ. Отчего нынче прислуга нехорошая? Оттого, что свободна от обязанности выслушивать поучения. Прежде, бывало, я у своих подданных во всякую малость входил. Всех поучал, от мала до велика. Часа по два каждому наставления читал; бывало, в самые высшие сферы мышления заберешься, а он стоит перед тобой, постепенно до чувства доходит, одними вздохами, бывало, он у меня истомится. И ему на пользу, и мне благородное занятие. А нынче, после всего этого… Вы понимаете, после чего?
ГЛУМОВ. Понимаю.
МАМАЕВ. Нынче поди-ка с прислугой попробуй! Раза два ему метафизику-то прочтешь, он и идет за расчетом. Что, говорит, за наказание! Да, что, говорит, за наказание!
ГЛУМОВ. Безнравственность!
МАМАЕВ. Я ведь не строгий человек, я все больше словами. У купцов вот обыкновение глупое: как наставление, сейчас за волосы, и при всяком слове и качает, и качает. Этак, говорит, крепче, понятнее. Ну, что хорошего! А я все словами, и то нынче не нравится.
ГЛУМОВ. Да-с, после всего этого, я думаю, вам неприятно.
МАМАЕВ (строго). Не говорите, пожалуйста об этом, я вас прошу. Как меня тогда кольнуло насквозь вот в это место (показывает на грудь), так до сих пор словно кол какой-то…
ГЛУМОВ. В это место?
МАМАЕВ. Повыше.
ГЛУМОВ. Вот здесь-с?
МАМАЕВ (с сердцем). Повыше, я вам говорю.
ГЛУМОВ. Извините, пожалуйста! Вы не сердитесь! Уж я вам сказал, что я глуп.
МАМАЕВ. Да-с, так вы глупы… Это нехорошо. То есть тут ничего недурного, если у вас есть пожилые, опытные родственники или знакомые.
ГЛУМОВ. То-то и беда, что никого нет. Есть мать, да она еще глупее меня.
МАМАЕВ. Ваше положение действительно дурно. Мне вас жаль, молодой человек.
ГЛУМОВ. Есть, говорят, еще дядя, да все равно, что его нет.
МАМАЕВ. Отчего же?
ГЛУМОВ. Он меня не знает, а я с ним и видеться не желаю.
МАМАЕВ. Вот уж я за это и не похвалю, молодой человек, и не похвалю.
ГЛУМОВ. Да помилуйте! Будь он бедный человек, я бы ему, кажется, руки целовал, а он человек богатый; придешь к нему за советом, а он подумает, что за деньгами. Ведь как ему растолкуешь, что мне от него ни гроша не надобно, что я только совета жажду, жажду – алчу наставления, как манны небесной. Он, говорят, человек замечательного ума, я готов бы целые дни и ночи его слушать.
МАМАЕВ. Вы совсем не так глупы, как говорите.
ГЛУМОВ. Временем это на меня просветление находит, вдруг как будто прояснится, а потом и опять. Большею частию я совсем не понимаю, что делаю. Вот тут-то мне совет и нужен.
МАМАЕВ. А кто ваш дядя?
ГЛУМОВ. Чуть ли я и фамилию-то не забыл. Мамаев, кажется, Нил Федосеич.
МАМАЕВ. А вы-то кто?
ГЛУМОВ. Глумов.
МАМАЕВ. Дмитрия Глумова сын?
ГЛУМОВ. Так точно-с.
МАМАЕВ. Ну, так этот Мамаев-то – это я.
ГЛУМОВ. Ах, боже мой! Как же это! Нет, да как же! Позвольте вашу руку! (Почти со слезами.) Впрочем, дядюшка, я слышал, вы не любите родственников; вы не беспокойтесь, мы можем быть так же далеки, как и прежде. Я не посмею явиться к вам без вашего приказания; с меня довольно и того, что я вас видел и насладился беседой умного человека.
МАМАЕВ. Нет, ты заходи, когда тебе нужно о чем-нибудь посоветоваться.
ГЛУМОВ. Когда нужно! Мне постоянно нужно, каждую минуту. Я чувствую, что погибну без руководителя.
МАМАЕВ. Вот заходи сегодня вечером.
ГЛУМОВ. Покорно вас благодарю. Позвольте уж мне представить вам мою старуху, она недальняя, но добрая, очень добрая женщина.
МАМАЕВ. Что ж, пожалуй.
ГЛУМОВ (громко). Маменька!
Глава седьмая Замысел режиссера и актера. Зрительное решение пьесы. Тренинг воображения
Многие крупные мастера сцены отмечали тот факт, что режиссерский замысел спектакля очень часто бывает интереснее самого спектакля. Практически каждый замысел, рассказанный кому-либо до постановки, вызывает интерес слушателей. Но вот интересные спектакли появляются крайне редко. Отчего так происходит? Конечно, основная причина заключается в том, что между замыслом и воплощением спектакля лежит огромное пространство, которое нужно освоить и окультурить. Но проблема еще и в том, что мало кто из режиссеров и актеров понимает по-настоящему, что такое замысел спектакля.
Режиссеру, как правило, очень трудно смириться с тем, что замысел не есть его индивидуальное решение спектакля, в рамках которого обязаны действовать все, кто работает над спектаклем. Замысел никогда не бывает только режиссерским.
«Когда созревает замысел будущего спектакля, – писал Товстоногов, – режиссер не должен вгонять в свое представление о будущем спектакле живых людей». Георгий Александрович определял замысел как «заговор» одинаково думающих людей, это то, чем надо заразить, увлечь артиста, сделав его соучастником в такой степени, чтобы он этот замысел считал своим. В процессе работы артист должен быть соавтором режиссерского решения спектакля. В этом случае сакраментальный вопрос о праве артиста на индивидуальное видение естественно отпадет». [6]
Несмотря на то, что ни одна книга по режиссуре не обходится без упоминания о режиссерском замысле, до сих пор ведутся споры о том, что же означает этот термин. Товстоногов отмечал, что «в самом понимании замысла существуют две крайние точки зрения. Одна точка зрения заключается в том, что замысел формируется в процессе создания спектакля и заранее его иметь не следует. Замысел спектакля формируется, так сказать, эмпирическим путем, и, чем менее предвзято подойдет режиссер к работе над пьесой и с актерами, тем выгоднее это отразится на результатах его работы. Другая точка зрения – прямо противоположная первой – заключается в том, что режиссер до начала репетиций должен абсолютно ясно видеть будущий спектакль вплоть до его мельчайших подробностей. Замысел будущего спектакля должен быть четким, как инженерный проект, не предполагающий случайностей и изменений в процессе его воплощения». [3]
Товстоногову были чужды обе эти позиции. В первом случае ему не нравилось то, что «возникновение художественного образа здесь отдано на волю случая. Если я говорю себе, что все должно возникнуть само собой и мое дело только организовать творческий процесс, такая позиция изнутри уничтожает не только возможность создания художественно целостного спектакля, но и саму профессию режиссера, лишая ее творческой активности и целенаправленности, давая простор для дилетантизма и любительщины. Что касается второй позиции, она чужда мне потому, что мертвит, уничтожает возможность импровизационно-трепетного существования артиста на сцене, ибо в этом случае режиссер загоняет исполнителя в прокрустово ложе заранее заданного решения, лишая его собственной активности. Режиссер теряет при этом самую важную и радостную сторону своего творчества – взаимодействие с артистами. И в результате – насильственное вталкивание исполнителя в рисунок, предопределенный замыслом». [5]
Замысел – неосуществленное решение, предощущенное решение. А замысел, реализованный во всех сценических компонентах и главным образом в живом человеке, – это уже решение как таковое. Решение – это овеществленный замысел. [4]
Замысел как основа сценического решения пьесы
Замысел напрямую связан с жанром пьесы. Именно жанр задает направление для созревания замысла. Причины кризиса театра Товстоногов видел в том, что режиссеры выстраивали замысел вне жанра, вне подлинной сути пьесы. В своем стремлении создать нечто новое, яркое, необычное режиссеры забывают о главном: о том, что толкнуло автора написать эту пьесу, а также – что толкает героев пьесы поступать именно так, а не иначе.