Актуальные проблемы Европы №1 / 2015
Шрифт:
В тех единичных случаях, когда центральные власти (Лондон, Оттава) готовы признать результаты референдумов и допустить отделение территории, эта перспектива подчеркнуто трактуется не как основанная на праве (и на одностороннем волеизъявлении региона), а как возможный результат договоренности, которую предстоит достичь 6 . Такую модель сецессии называют процедурной в противовес нормативной.
Более того, упоминания о территориальной целостности, имеющиеся в разных законах любой страны, в принципе позволяют признать нелегальной разную по характеру сепаратистскую деятельность (см.: 5, с. 47–48). Европейская конвенция по правам человека в ст. 10 прямо говорит о возможности определенных ограничений (и санкций) на свободу выражения и распространения мнений и идей, а именно таких, «которые предусмотрены законом и необходимы в демократическом обществе в интересах
6
Например, Верховный суд Канады в постановлении от 1998 г. указал, что односторонняя сецессия Квебека является незаконной, но что в случае соответствующего волеизъявления на референдуме у остальной Канады «не будет оснований отрицать право правительства Квебека добиваться отделения» и в этом случае должны будут последовать переговоры об условиях отделения (10, c. 220).
Так что легальность 7 сепаратизма повсюду остается зыбкой. Ее степень в каждом случае решающим образом зависит от правоприменения, которое, в свою очередь, определяется правосознанием, политической и правовой культурой, особенностями режима, актуальностью проблемы и ее восприятием, текущей конъюнктурой и т.д.
В международном праве, как известно, имеются серьезные лакуны и противоречия, касающиеся ситуаций, связанных с сепаратизмом. Ни прямых запретов на сецессию, ни права на нее (вне контекста деколонизации) оно не содержит. Коллизия между основополагающими принципами ООН – территориальной целостности и суверенитетом государств, с одной стороны, и правом на самоопределение – с другой, оставляет поле для различных толкований и самой сферы применения права на самоопределение, и допустимых форм его реализации. Последнее вопреки довольно распространенному заблуждению закреплено не за «нациями», а за «народами» (в английском варианте Устава ООН – «nations», в остальных – «народов», «peuples», «pueblos», «Volker» и т.д.).
7
Проблема легитимности сепаратизма затрагивается нами в статье «Многообразный сепаратизм: Проблема типологии и европейские реальности» в настоящем издании.
Бесспорно лишь то, что право на политическое самоопределение вплоть до отделения применимо к территориям с явным колониальным статусом и «отчетливо отграниченным географически, исторически и культурно». Отталкиваясь от такой формулировки, норвежский правительственный комитет, например, официально заключил в 1984 г., что «саамское меньшинство в Норвегии не может ссылаться на какие-либо принципы, вытекающие из права всех народов на самоопределение» (цит. по: 5, с. 48). Государства, включая западные, за отдельными исключениями, не считают право на самоопределение применимым ни к своим этническим меньшинствам и национальностям, ни к административно-территориальным образованиям, включая субъекты федераций. Не существует также никаких критериев и правил, регламентирующих международное признание или непризнание сецессии и самопровозглашенных государств.
Итак, если сравнивать сепаратизм и автономизм как две стратегии территориально-политического «обособления», то, несмотря на возможность смены одной на другую, на во многом общую почву, из которой они произрастают, между этими стратегиями имеются глубокие политические различия.
Спектр всевозможных интересов – индивидуальных, групповых, корпоративных, государственных, международных, – которые затрагивает сепаратизм, при прочих равных неизмеримо шире, чем в случаях автономистской модели. Можно сказать, что успешный сепаратизм создает новую политико-пространственную реальность, тогда как автономизм модифицирует существующую.
Определяющим фактором этих различий оказывается цена вопроса о государственных границах и государственной субъектности. И это лишний раз иллюстрирует ключевую роль, которую сохраняют государства, несмотря на серьезные изменения в их прерогативах и глобализационные процессы.
Новое измерение вносит в эту проблему европейский регионализм. Самоутверждение европейских регионов бесспорно выходит за рамки автономизма. Повышение их компетенции, субъектности и роли, заложенное вместе с принципом субсидиарности в правовую основу ЕС и поддерживаемое брюссельскими евроструктурами, – немаловажный элемент европейского интеграционного проекта. В таком контексте регионализм становится движущей силой разворачивающейся в Европе трансформации политико-пространственной организации жизни. Однако процесс отхода от вестфальской полигосударственной архитектуры имеет различные потенциальные векторы, и конечные контуры будущей европейской структуры не ясны. Более того, сам тип ее модели остается предметом принципиальных идейно-политических разногласий в европейских обществах, в том числе и внутри региональных сообществ.
С сепаратизмом – как стратегией дробления государств и/или коррекции границ между ними – еврорегионализм соотносится сложным, амбивалентным образом. Сложность определяется двумя главными факторами.
Первый состоит в том, что актуализация локально-региональных идентичностей и стремление таких сообществ к укреплению своих прав и компетенции – тенденция внутренне неоднородная. В ней просматриваются два фундаментально различных в своей логике тренда. В одном случае речь идет скорее о разновидности автономизма, который противостоит централизму и унитаризму, но не ставит под вопрос общенациональное и государственное начала как таковые. Во втором – о своего рода радикальном гибриде локализма и европеизма (в духе концепции глокализма), взаимосвязанном с мировоззрением постмодерна и осознанно отвергающем национально-государственные ценности и структуры как «репрессивный» архаизм. Но это, так сказать, идеально-типическая конструкция. Такой еврорегионализм имеет горячих адептов и популяризаторов в России, наиболее известным из которых является публицист В. Штепа. В Европе же эти идеи, обладая сильными позициями на политико-идеологическом поле в целом, вовсе не определяют реальную политическую активность на региональном и местном уровнях. Для того чтобы убедиться в этом, достаточно хотя бы зайти на сайты автономистских/регионалистских партий и организаций и изучить их программы. Большинство из них носят умеренный характер и дальше лозунгов федерализма, адресуемых центральным властям своих государств, не идут.
Тем не менее как тенденция радикальный еврорегионализм существует. И поскольку, в отличие от автономизма, он ориентирован на дробление и исчезновение национальных государств, его можно рассматривать как квазисепаратизм, как новую, постмодернистскую разновидность сепаратизма, хотя формально он не покушается на существующие государственные границы.
Вместе с тем – и в этом состоит второй фактор амбивалентности – в ценностном и политико-философском плане постмодернистский сепаратизм глубоко противоположен классическому. Последний оспаривает лишь конкретные границы, а не государственно-политическую модель мира, возводя, напротив, фактор государственности в абсолют, стоящий жертвенной борьбы.
Проблема смысловых пределов сепаратизма и его разграничения с автономизмом и разными типами регионализма имеет помимо научно-теоретического также инструментальное и мировоззренческое измерения. Усилившаяся тенденция смазывать грань между ними, о которой мы говорили вначале, не случайна.
Во-первых, полуотождествление сепаратизма с позитивно окрашенными понятиями «автономия» и «регионализм» выполняет вполне практические функции. Сепаратистам и квазисепаратистам оно позволяет свободнее маневрировать, находить общий язык с оппонентами в собственных рядах, а также легитимироваться в глазах остальной части общества и центральной власти. Но есть и оборотная сторона. Двусмысленность в этом вопросе дает основания демонизировать конкретные автономистские (федералистские) проекты. Пример последнего показали украинские события 2014 г. Как только в феврале-марте 2014 г. на Юго-Востоке прозвучали идеи федерализации страны, они были не просто отвергнуты новой властью в Киеве, но и квалифицированы как «антигосударственный сепаратизм», что лишь способствовало разгоранию конфликта.
Во-вторых, объединение понятий сепаратизм, сецессионизм, автономизм, регионализм в плохо расчлененном ряду работает на эволюцию сознания в определенном направлении. Логический подтекст и идейный месседж такого подхода – в том, что фактор государственных границ вообще непринципиален, ибо сами эти границы обречены полностью исчезнуть. В этой логике самоутверждение регионов и распад государств через проекты сецессии представляются двумя сторонами одного и того же процесса перехода к глобальному постнациональному «сетевому обществу».
Насколько обоснован этот взгляд на будущее, к сторонникам которого мы не относимся, – отдельный вопрос, решение которого в ходе истории будет зависеть в том числе от мировоззрения и выбора людей, от общественного сознания. Так или иначе проблема сепаратизма сегодня все больше вплетается в общий контект споров и борьбы вокруг моделей мироустройства. И в этом состоит кардинально новый и важный мировоззренческий аспект этого явления.
1. Горовиц Д. Ирредентизм, сепаратизм и самоопределение // Национальная политика в Российской Федерации: Материалы международной научно-практической конференции (Липки, сентябрь 1992 г.). – М.: Наука, 1993. – С. 145–164.