Актуальные вопросы политической науки и практики

Ветренко И.

«В политическом познании соотношение науки и философии традиционно решалось в ХХ веке на основе оппозиции фактуального и ценностного знания, знания о существующем и о должном. Нейтральность ученого противопоставлялась ангажированности философа, объективность познания выставлялась против субъективного мнения, рациональность против вкуса. Попытка построить политическую науку, которая бы характеризовалась всеми атрибутами научного знания, рассматривалась как цель и способ институционализации новой профессиональной отрасли познания. Наиболее отчетливо это проявилось в американской политической науке, которая во второй половине нашего столетия стала рассматриваться в качестве парадигмальной (образцовой) и в европейском политическом познании. Чарльз Мерриам – классик американской политической науки – в 1923 г., констатировав упадок априорных размышлений по поводу политики, которые были характерны для предыдущих столетий, говорил о возможности создания точной науки о политике, которая базировалась бы на систематическом наблюдении и строгом анализе: “Никогда не создавалось больших возможностей, чем теперь, для точного и научного познания процессов политического управления; и никогда не было большего стремления ученых к развитию объективных и аналитических методов наблюдения за этими процессами и для детального понимания природы законов, которые управляют ими и должны направлять их адаптацию

и реконструкцию”» [19, с. 214]. Далее Л. В. Сморгунов указывает на то, что 40–60-е гг. явились периодом доминирования в политическом познании различных позитивистских методологий, прежде всего бихевиоризма, подчеркивая, что данный период «характеризовался стойким убеждением в возможности создания ценностно-нейтрального политического знания, основанного на принципах объективности, истинности, эмпиризма, верификации и фальсификации, строгости, обоснованности, всеобщности. Политическая философия трактовалась как знание ценностное и нормативное и была оттеснена на периферию. Политическая философия, как считали политические ученые, привносила в исследование субъективные ориентации философа, ориентировала познание на то, чтобы говорить “о должном”, а не “о фактичном”. Вместе с тем, отношение к политической философии в самой философии было так же скептическим. Оно определялось, прежде всего, господствующим представлением, идущим от аналитического направления, согласно которому философ не должен высказывать оценочных суждений. Его задача – не оценочные суждения, а установление значения понятий, аналитических истин, касающихся логических отношений между понятиями нашего языка. Что же касается оценочных (синтетических) суждений о добре, зле, справедливости, свободе и т. д., то о них нельзя сказать истинные они или ложные. Научная философия занимается анализом моральных и политических суждений, но сама их не высказывает. Это – дело идеологов. Эти два обстоятельства – в политической науке и в философии – были внутренне взаимосвязаны; они характеризовали одну и ту же тенденцию – господство сциентистского менталитета. Обе тенденции характеризовались отрывом политической науки и философии от политической действительности, замыканием их на внутренних проблемах познания, которое чем дальше, тем больше ориентировалось на свои собственные интересы» [19, с. 215].

Исторически возникновение позитивизма было своеобразной реакцией на неспособность спекулятивной (умозрительной) философии решить философские проблемы, выдвигавшиеся развитием наук. Впадая в другую крайность, позитивисты вовсе отвергли теоретическую спекуляцию, умозрение как средство получения знаний, а затем и философию как таковую. Проблемы, понятия и положения прежней философии (о бытии, сущностях, причинах и т. п.), которые в силу их высокой абстрактности не могут быть ни разрешены, ни проверены посредством опыта, позитивизм объявил ложными и лишенными смысла. Отменно на этот счет высказался С. Кьеркегор в свое время: «фантастическое философствование о фантастических сущностях». Не будучи позитивистом, он, тем не менее, именно так охарактеризовал философскую систему Г.-В.-Ф. Гегеля. Сам позитивизм претендовал на звание принципиально новой «неметафизической» («позитивной») философии, построенной по подобию эмпирических наук и являющейся их методологией. По своей сути позитивизм есть эмпиризм, в определенных отношениях доведенный до крайних логических выводов: коль скоро для него всякое знание есть эмпирическое знание в той или иной форме, то никакая спекуляция не может быть знанием. Но сам позитивизм не избежал участи прежней философии, ибо его собственные главные положения (отрицание умозрения, феноменализм и др.) оказались не поддающимися опытной проверке, и, следовательно, – «метафизическими». Так, уже в 30-е годы ХХ столетия в научных кругах начинает оформляться критика позитивизма, но, однако, еще в рамках парадигмы (общей доктрины позитивизма). Так, австрийскому философу и социологу К. Попперу принадлежит высказывание: «Я похоронил позитивизм», тем не менее, сегодня его новаторские идеи вполне «работают» на тот же позитивизм только в модифицированной форме. В работе «Логика и рост научного знания» (опубликованной в 1934 году) Поппер утверждал, что рост научного знания происходит не за счет оправдания имеющихся теорий, а за счёт критики гипотез, которые предлагаются для решения новых проблем.

Итак, сама парадигма позитивизма уже в 30-е гг. начинает опровергаться методологами. Однако пищу для размышлений методологов (таких как Карл Поппер) предоставили еще ранее ученые в различных областях (З. Фрейд, А. Эйнштейн, К. Маркс и прочие ученые, стремившиеся радикально изменить наше представление об окружающем мире и о мире нашего сознания). Так, по причине стремительно меняющейся научной картины мира, к 50–60 годам мы начинаем наблюдать кризис позитивизма и как мировоззрения, и как методологии.

Что касается возрождающейся и оформляющейся политической философии, послевоенного времени, можно сказать, что существовала она в условиях борьбы с позитивизмом, помимо этого было множество внутренних проблем. Современный ученый А. В. Павлов весьма красноречиво охарактеризовал ее положение, обозначив состояние политической философии в обозначенный период в качестве «гражданской войны политической теории» [21, с. 40].

С одной стороны, именно в послевоенный период получили широкое распространение социологический позитивизм и эмпирическая социология, методы и приемы которых стали неотъемлемой частью политической науки. В 1956 году британский историк и социолог Питер Ласлет пытался обосновать мысль о смерти философской рефлексии политики (т. е. о ее необходимости в современных условиях). Он, в частности, утверждал, что развитие логического позитивизма привело к смерти нормативного и оценочного знания о политике (как сегмента, а уж тем более – фундамента академических исследований). Так, в лагере позитивистов (Питер Ласлет, Дэвид Истон, Альфред Коббан и др.) 50–60-х гг. был провозглашен упадок или даже смерть политической философии.

С другой стороны, при всей разработанности научного аппарата, позитивизм оказался неспособен охватить и раскрыть политические феномены и процессы во всей их полноте и многообразии. Поскольку позитивизм признает единственно верными лишь те факты, которые либо экспериментально подтверждены, либо получены с помощью формально-логических или математически-формализованных методов и естественных, и точных наук. Научными признаются выводы ценностного, мировоззренческого, идеологического характера. Рассматривая государство и политические институты с точки зрения их функциональной эффективности и рациональной организации управления, представители позитивизма отводят науке самодовлеющую роль в решении важнейших социально-экономических проблем, игнорируя при этом общекультурные (чисто гуманитарные основания).

Так, показателем ослабления влияния позитивизма в политической науке стала наметившаяся уже в 50-е гг. тенденция к возрастанию внимания исследователей к политической теории и философской рефлексии. Вопреки широко распространенному мнению об упадке политико-философской рефлексии,

в 50-е и 60-е гг. было опубликовано достаточно много трудов по политической философии [22]. Приведем полностью высказывание К. С. Гаджиева: «…в течение последнего поколения, – писал известный ученый, историк мысли, Квентин Скиннер, – утопические социальные философии снова не только практикуются, но и проповедуются. Марксизм возродился и процветает в почти невероятно разнообразных формах. С работами Ж. Лакана и его последователей психоанализ приобрел новую теоретическую ориентацию. Ю. Хабермас и другие члены франкфуртской школы продолжают рефлексировать на параллелях между теориями Маркса и Фрейда. Женское движение добавило всю гамму ранее игнорировавшихся идей и аргументов. Среди всей этой суматохи эмпирические и позитивистские цитадели англоязычной социальной философии оказались в опасности и подрывались следовавшими друг за другом волнами орд герменевтиков, структуралистов, постэмпириков, деконструктуралистов и т. д.». Подтверждая правоту слов Скиннера, уже на рубеже 50–60-х гг., несмотря на широкую популярность концепции о «конце идеологии», появились работы по политической философии, истории политических учений [22]. Оказалось на поверку, что слухи о конце идеологий в современном мире изрядно преувеличены. Таким образом, «никто сегодня больше не отрицает того, что идеология жива. С середины 1960-х, равно как и сегодня, стало очевидным, что идеологическая борьба не закончилась и что она и не должна была закончиться. Более того, практика показывает, что все попытки умертвить политические идеи, объединив их под одной шапкой, всякий раз терпят неудачу. Они не приносят авторам ничего, кроме сомнительной популярности. Так, еще один профессиональный плакальщик, “певец конца” (Фукуяма), но на этот раз истории, также ошибся в своих преждевременных похоронах, провозгласив, что гомогенное либеральное государство стало единственной формой существования людей. Что ж, в итоге ему пришлось признать ошибочность своих утверждений» [21, c. 57].

Итак, в 50-е годы кризис сциентистского мировоззрения приводит:

1. с одной стороны, к возрождению интереса к философским аспектам политики;

2. с другой стороны – к попытке пересмотра научной методологии познания на основе сочетания тенденций, идущих как от науки, так и от философии.

Таким образом, в послевоенный период мы наблюдаем поворот интереса к политической философии и становление целого сегмента научного знания, но уже на новом витке.

Как отмечает Э. Сексонхаус, «в прошлое уходят позитивизм и требования верификации как единственной философской установки в социальных науках при возрождении нормативного дискурса в обществе, обеспокоенном опасностями, которые таит в себе необузданное развитие науки… Политические ученые в целом, и политические теоретики в особенности, не намерены больше некритически придерживаться обязательного различения факта и ценности, господствующего в социальных науках нескольких поколений…» [19, c. 215]. В этой связи пересмотру подверглись вопросы статуса философии политики и философа в политике (обществе), соотношения качественной и количественной методологий, роли политического знания в политике, соотношения политической науки и философской рефлексии над ее основаниями. Как результат, философия и наука открываются перед миром политическим, они становятся чуткими к его потребностям, включаются в то, что можно обозначить либо как процесс коммуникации, либо как процесс дискурсивных практик [19, c. 216].

Кроме того, помимо кризиса позитивизма имелись и другие культурно-исторические причины возникновения (возрождения на новом витке) политической философии. Л. В. Сморгунов выделяет три базовые причины, которые выступают в качестве взаимосвязанных, а именно:

1. резкий рост уровня политической и идеологической борьбы, обусловленный такими факторами, как война во Вьетнаме, движение за гражданские права в США, распад послевоенного консенсуса.

2. контркультурное движение 60-х годов

3. новые морально-политические потребности в условиях кризиса либеральной идеологии (идей рациональности, универсализма, прогресса). Бывшие на периферии проблемы справедливости, свободы, долга, прав человека и т. д. вновь начинают разрабатываться и получают широкое признание [19, с. 217]. «Политические философы, работавшие в 50–60-е годы, прошли через ужасы второй, а некоторые и первой мировых войн, эпоху господства фашистского, нацистского и коммунистического тоталитаризма и концентрационных лагерей – и были глубоко обеспокоены жестокими и бесчеловечными тенденциями, скрытыми в европейской цивилизации. При этом, несмотря на резко отрицательное отношение к современному коммунизму, большая часть политических философов этого периода критически рассматривали и либеральную демократию. Даже те из них, кто не разделял марксистских взглядов и в целом стоял на либерально-демократических позициях, были обеспокоены асоциальным подходом либерализма к личности, неисторичным взглядом на рациональность, чрезмерной заботой о материальном благополучии, моральным субъективизмом, полной интеграцией с капитализмом и инструменталистским подходом к политике. Критически они подходили и к демократии, озабоченные той легкостью, с которой фашистам и нацистам удалось мобилизовать народные массы. Политические философы того времени высоко ценили свободное общество, однако не без оснований отказывались отождествлять его с либеральной демократией. Чтобы сознательно дистанцироваться от последней, они называли то общество, к установлению которого стремились, “свободным”, “открытым”, “либертарным”, “гражданским”, “политическим или политически организованным”, “управляемым на основе обсуждения”» [9, с. 481].

Дело обстоит таким образом, что наука и научная философия подвергаются критике изнутри и снаружи. Выдающую роль в возрождении философской рефлексии политики сыграли две основные работы. Они заранее подготовили почву для широкой критики позитивистской тенденции в философии и политическом знании. Это – статьи Лео Штрауса «Что такое политическая философия?» (1957) и Исайи Бёрлина «Существует ли все еще политическая теория?» (1962). В статьях И. Бёрлина и Л. Штрауса основное внимание уделялось реабилитации философско-теоретического уровня политического знания. Так, Бёрлин, например, утверждал, что в политической мысли всегда существовало философское измерение, которое никакая «наука» логико-дедуктивного или эмпирического свойства не смогла бы искоренить или скрыть, так как проблемы, с которыми политическая мысль имела дело, не были ни логического, ни эмпирического свойства. «Наоборот, эти проблемы включали в себя как идеологические и философские вопросы общего плана, так и вопросы постоянно осуществляемого ценностного выбора, типа оправдания политического долга. Отсюда следовало, что политическая наука показала себя совершенно неспособной создать “теорию” практической значимости с точки зрения того, что действительно происходит в политике, или с точки зрения тех, кто персонально включен в политику» [19, с. 218]. Т. А. Алекссева указывала на то, что «Бёрлин считал, что политическая философия не только не может обойтись без ценностей, наоборот, она должна быть, прежде всего, ценностно-сориентированной» [3, с. 53]. Как мы видим, подобная установка противоречит принципам классической рациональности, а также критериям научности позитивизма.

Конец ознакомительного фрагмента.