Аквалон
Шрифт:
А на полу лежало и сидело множество тел, и помещение полнилось бормотанием, сипом, храпом, тихими стонами.
На ногах были кандалы, то есть пара продетых одно в другое железных колец с петлями и замками. От колец шла короткая цепь: узник был прикован к скобе, вбитой в деревянный пол.
Обычно в кубрик грузового эфироплана складировали сухой провиант и груз; его средняя часть зачастую предназначалась для больных и раненых. Здесь, однако, она была освобождена от переборок и превращена в подпалубную тюрьму.
Стало светлее, и наконец Тулага смог разобрать, что вокруг около сотни узников. В том, что он на эфироплане работорговцев, а не на судне, перевозящем серапцев на Гвалту, Тулага не сомневался.
Ночь закончилась, рабы – те, кто спал, – начали просыпаться. Стоны, хрипы и неразборчивые жалобы зазвучали громче. Тулага уже хорошо различал лес протянувшихся к потолку цепей. Пол был разделен на массивные квадраты, на каждом имелась своя длинная скоба, к которой и крепилась цепь от кандалов. Один раб – один квадрат и две цепи. У потолка шли длинные ряды толстой ржавой проволоки, верхние звенья были надеты на нее.
Цепи колыхались, приглушенный ровный лязг висел в трюме. А еще здесь стоял запах, густой, как дым от большого костра, в который набросали сухой листвы, – разъедающая глаза и щекочущая ноздри вонь. Тулага приподнялся. Наступил день, и то, что раньше казалось обманом зрения, навеянным полутьмой, приобрело явные черты, стало видно во всем своем химерическом уродстве: следы серапии на телах и лицах рабов.
Почти все они были недавно зараженными, хотя попадались и те, кто болел уже не один месяц. Никто не знал, как именно действует на тело серапионова слюна, почему происходят изменения. Кожа у любого укушенного грубела, становилась твердой и шершавой, в ней иногда образовывались мелкие или крупные сухие трещины, будто вся она покрывалась сплошной мозолью. Кроме того, она меняла цвет, как правило, до желтого или бледно-зеленого, очень редко – светло-розового. Физическая чувствительность серапцев понижалась, как и гибкость с ловкостью. Способны ли были укушенные испытывать любовное томление и то, что часто следует за ним, – об этом до сих пор велись споры. На коже могли вырасти бугры разной формы и размеров, твердые, будто бы роговые выступы; могла поменяться форма ушей, носа, подбородка, даже лба, и при этом мозг человека до поры до времени оставался прежним и бился в ужасе от понимания того, какой чудовищной стала темница плоти, где он заключен, но позже и сознание подвергалось необратимым изменениям.
Теперь со всех сторон звучали голоса. Соседи, увидев новичка, не пытались заговорить с ним: здесь каждый находился в маленькой камере своего ужасного тела, глядел из нее сквозь узкие окошки глаз и видел лишь соседние двуногие камеры, но не живых людей, не те личности, что находились в них; каждый был слишком занят собой, чтобы думать о других и как-то – агрессивно ли, доброжелательно ли – вести себя по отношению к собратьям по несчастью.
– Они дадут нам поесть? – спросил Гана и затем несколько раз повторил вопрос, добавив к нему и другой, насчет воды, но никто не ответил. Между тем, судя по лучам, падающим в помещение сквозь щели в высоком потолке, время шло к полудню. Иногда дневной свет пересекали тени проходящих сверху матросов, иногда сквозь звон, стоны и неразборчивые жалобы рабов доносились голоса или другие звуки, сопровождающие плавание большого корабля.
Осмотрев подпалубное пространство, Гана решил, что это круглая скайва купеческих воителей. Но команда вряд ли принадлежала к обитателям Плотов – эфироплан был либо угнан, либо куплен работорговцами.
– Куда нас везут? – громко спросил он, приподнимаясь. – Эй, кто-нибудь – очнитесь и ответьте мне! Давно вы здесь? Откуда плывете?
На него не обратил внимания никто, кроме тщедушного старика, лежащего неподалеку, ближе к переборке. Между ним и Тулагой находился еще один раб, он сидел на коленях, согнувшись и прижавшись к полу лбом. На спине вдоль позвоночника тянулся ряд крупных бугров пирамидальной формы, будто наросты у ящера. Этот человек не пошевелился, а вот белокожий старик, до того лежащий на боку, прижав колени к груди и обняв себя за ноги, поднял голову. Взглянув на Тулагу тусклыми глазами, он произнес:
– Они вокруг всего Суладара плавали. Покупали серапцев у вождей или в плен брали. Сейчас к Имаджине идут, думаю.
– Но здесь должны кормить? – спросил Гана.
– Раз в день… – ответил старик. Он опустил голову, закрыл глаза и больше не откликался, сколько Тулага ни звал его.
Пленника все еще мутило. Гношиль разошелся по телу, но не растворился в нем бесследно, и временами из лежащих под переборками теней выползали странные видения, заслоняя окружающее. Однако сильное молодое тело постепенно восстанавливалось, и голод с жаждой одолевали его все больше. В конце концов, не выдержав, Гана встал на колени, обхватил обеими руками цепь и принялся изо всех сил дергать ее, выкрикивая:
– Эй! Я хочу пить! Дайте воды! Эй, наверху! Воды мне!!!
Лязг цепи и крик наполнили подпалубную тюрьму. Спустя несколько мгновений это пробудило остальных рабов, будто заставило приникнуть из сознания к стенкам своих личных камер, выглянуть наружу через окошки глаз. Туземец с буграми на спине поднял голову и огляделся. Лихорадочный, безумный взгляд его остановился на Тулаге, после чего он сжал свою цепь и принялся трясти ею. Вскоре что-то замычал другой сосед, потом неразборчиво заголосил третий, донесся призывный вой, хрипенье, крик, лязг цепей – и помещение переполнилось шумом, будто котелок вскипающей похлебкой.
– Не надо, замолчите! – размахивая руками, выкрикнул старик, тот, что ответил Тулаге. – Заткнитесь все…
Сразу несколько больших люков открылось в потолке, яркий свет хлынул вниз, и Гана увидел с десяток голов, склонившихся над трюмом. Один из матросов что-то сказал другому, раздался смех, затем появилась еще одна голова в оранжево-белом платке…
В дневном свете протянулась тень, силуэт наверху распрямился, резко согнулся, что-то тонкое пронеслось вниз – и старик, пронзительно вскрикнув, застыл, повиснув наискось на подогнутых ногах. Бросок был мощным и очень умелым: длинный багор, пробив грудь раба, вышел из спины в районе поясницы и вонзился в доски так глубоко, что лишь немного накренился, но не упал, когда тело повисло на нем.
Шум стих. Пусть многие почти потеряли человеческий облик – эти люди все еще цеплялись за жизнь.
– И так померла бы, – пискнул вверху голосок тхайца-боцмана. – Старая совсем, слабая. Вытянуть, в облака бросить. Эй, а ты где, чела? – Боцман присел на корточки, глядя вниз. Заметив Тулагу, показал на него и велел стоящим рядом матросам: – Эту сюда, к господине капитане.
Когда люки вверху поднялись, натянулось несколько прикрепленных к скобам цепей. Теперь один из матросов крюком подцепил верхнее звено той, что шла от Ганы, подтянул и, сдвинув зажим на скобе, высвободил цепь.
– Взяли! – сказал он.
Тулага привстал, не понимая, что сейчас будет. Вверху несколько сильных рук схватились за звенья и потянули. Он вцепился в ошейник… и повис, вытянувшись, как тетива. Матросы стали тащить его, Гана захрипел. Тяжелый деревянный квадрат, на котором он лежал, приподнялся, скрипя, выскользнул из отверстия между другими квадратами – под ним обнаружились обычные доски с деревянными крестами-ребрами – и закачался на короткой цепи, прикованной к ногам Тулаги.
Когда его вытащили на палубу, пленнику уже казалось, что голова вот-вот оторвется, отлетит от шеи. Он рухнул на доски, изогнувшись, сипя, сжимая ошейник. Гану схватили за волосы, заставили встать на колени, обмотали длинную цепь вокруг шеи и вручили ее конец.