Аквитанская львица
Шрифт:
— Чтобы вы ни говорили, я распущу эту банду и возьму заложников! — отвернувшись к темному окну, бросил юный король. — Они поплатятся за свое предательство!
— Конечно, за предательство надо платить. На какой ценой? Стены Пуатье дрогнули от ударов ваших машин, и ворота открылись. Это хорошо. Банду заговорщиков и впрямь стоит распустить — на будущее будет наука. Но при чем тут дети этих людей? Ведь мы же не варвары, Людовик. И вы, король Франции, не хищный император Древнего Рима, где человеческие жизни ничего не стоили. Где людей бросали львам на корм. И христиан —
— На их отцов, — в голосе юного короля уже не было первоначальной твердости и бескомпромиссности. Он всегда прислушивался к аббату Сугерию и целиком уважал его мнение. — Нечего было злоумышлять против своего короля.
— Хотите карать отцов — так карайте их. Но не детей. Этот грех ляжет на вас. Но готовы ли вы взвалить его на свои плечи? Но даже если вам безразлична чужая жизнь, подумайте о другом. Погибнет заложник, что скажут о вас? До самых последних дней, Людовик, вас будут называть убийцей. И с этим пятном вы сойдете в могилу. Стоит ли это того?
— Но я уже так повелел, Сугерий…
— Мы не варвары, государь, — голос священника зазвучал тверже. — Мы христиане! Как вы думаете, во время Страшного суда что будет тяжелее на весах Господа, ваше высокомерие или человеческие жизни? Ответьте сами на этот вопрос! Прислушайтесь к своему сердцу! Отмените последнее наказание, и они, ваши нынешние враги, запомнят этот королевский дар на всю оставшуюся жизнь. И ваше сердце будет спокойно, поверьте мне, мой государь.
Людовик обернулся к Сугерию — в глазах юноши, в неярком освещении жаркого каминного огня едва заметно блестели слезы. Аббат улыбнулся: мальчик, которого он знал прежде, возвращался в этот мир…
Утром, когда срок исполнения королевского указа истек, в дворцовое окно выглянул не Людовик, а аббат Сугерий.
— Горожане Пуатье! — откашлявшись, громко выкрикнул он. — Людовик Седьмой, король Франции милостью Божьей, был так снисходителен и добр, что пересмотрел свой указ. С условием, что подобного проступка с вашей стороны никогда более не повторится, он велел передать вам, что не будет отрывать сына от матери и дочь от отца. Людовик Седьмой не станет брать в заложники городскую молодежь и милостиво прощает жителей Пуатье!
Дворцовая площадь разразилась ликованием. Все только и делали, что восхваляли Людовика Французского. Воистину Сугерий вновь оказался прав. И впрямь, что такое установление коммуны в сравнении с потерей любимых детей? Гнев юного короля заставил трепетать перед ним, милость растопила сердца горожан.
Облегченно вздохнув, пуатевинцы призвали каменщиков латать стены, а грозное войско юного короля, оказавшегося бойким малым, двинулось по дорогам на северо-восток.
Дорога до Парижа заняла не многим больше времени, чем от Парижа до Пуатье. Во-первых, Людовик соскучился по любимой жене, а во-вторых, он спешил похвастаться перед Алиенорой молниеносной победой. Но, оказавшись дома, понял, что триумфа не будет.
— Ты не взял в заложники сыновей и дочерей этих мерзавцев? — казалось, она ушам своим не верила. Алиенора встречала мужа во дворце, на острове Сите. — Но ведь мы все обсудили заранее?!
Выставив прислугу, он сбрасывал походный плащ, снимал кожаные перчатки и швырял их в сторону, вон бросал квадратную изумрудную шапочку с тугими перьями.
— Милая, я подумал, что надо быть милосердным…
Шагая к любимой супруге, юный король быстро расстегивал короткий, на южный манер, синий парчовый кафтан, расшитый золотом. На обратной дороге Людовик решил пренебречь кольчугой. Он уже протягивал к желанной юной женщине, по которой истосковался, жадные руки…
— Милосердным?! С кем — с предателями? — Она остановила его, уперев ему ладони в грудь. — Но разве тебя не учили, что предавший однажды предаст вторично! И только силой можно доказать свою правоту?!
— Я хотел дать им шанс, — напирая, оправдывался Людовик. — Все мы — христиане…
— По-твоему, быть мягкотелым — значит, быть христианином?!
— Я не мягкотелый! — неожиданное обвинение возмутило его. — Я выполнил свой долг перед короной и перед тобой — Пуатье лежит у наших ног. Но быть жестоким — это скверно. И потом, милая моя, мой наставник Сугерий…
— Опять Сугерий! — сжав кулачки, воскликнула она. — «Мой наставник Сугерий»! — Неожиданно ее лицо озарилось. — То-то мне говорили, что он сел в телегу и с отрядом рыцарей умчался куда-то! — Людовик вновь попытался привлечь ее, обнять, но она сбросила его руки со своих плеч. — Значит, он был в Пуатье? И это он отговорил тебя брать заложников? — Она мгновенно остыла. — Тогда мне все ясно, и я зря ругаю тебя. Простите, ваше величество. Куда мне тягаться с аббатом Сугерием, который вынянчил и воспитал вас, — она развела руками. — Еще раз простите меня…
— Алиенора, — его глаза умоляли. — Зачем ты так?
Юная королева приложила унизанные перстнями пальцы ко лбу:
— У меня болит голова, мой милый Людовик. Так болит, что, кажется, тысяча маленьких кузнецов кует в ней дьявольски острые мечи!
И она ушла к себе, а Людовик так и остался стоять в середине залы с неутоленной любовью, недоумевающий и печальный. Ему хотелось плакать — и он бы расплакался, если бы не был королем.
В ближайшие месяцы настоятеля аббатства Сен-Дени, отца Сугерия, на Королевский совет не приглашали. А он, будучи человеком мудрым, хорошо понимал причину этой немилости.
Имя ей было — Алиенора Аквитанская.
— Не сокрушайтесь так, ваше преподобие, — успокаивал его приор аббатства, когда настоятель отходил от молитвы и готовился вкусить скромную трапезу святого человека — немного бобов, хлеба и сушеных фруктов.
— Что вы, Эрве, — отвечал ему Сугерий. — Если я и сокрушаюсь, то не о себе. Я боюсь, что некому будет предостеречь моего короля от ошибки, подсказать в нужный час, как быть и что делать. Боюсь, чтобы свет он не назвал тьмой и наоборот. И чтобы не подошел к краю бездны, потому что, увы, есть кому подтолкнуть его к этому рубежу.