Алая Вуаль

Махерин Шелби

Когда сон закончится, она исчезнет вместе со светом, а я останусь вечным.

Она смотрит на меня, чувствуя тень в своем присутствии, но вместо того, чтобы отшатнуться, на ее лице озаряется пылающая улыбка. Я мгновенно перестаю дышать. Как будто я могу навсегда запечатлеть этот момент, как будто я могу запечатлеть солнечный свет в своих ладонях, если только я не двигаюсь, чтобы напугать его. Потому что Селия Трамбле мне не улыбается. Никогда мне.

— Ты здесь, — выдыхает она, и это звучит как благословение. Я с недоверием наблюдаю, как она отходит в сторону и поглаживает пространство рядом с собой. Однако она не меняет шлейф своего платья, оставляя неземную белую

ткань переливаться через скалу в реку. Когда я не двигаюсь, ее улыбка только ширится: — Ну? Ты будешь сидеть со мной или нет?

Тогда мои ноги двигаются сами по себе. У меня никогда не было выбора.

Я чувствую необъяснимую интимность, когда я устраиваюсь рядом с ней, мои руки лежат на влажной ткани под нами. Когда она приближается еще ближе. шлейф мнётся между нашими ногами, и её волосы щекочут мою щеку на ветру, пахнущем розовой водой. Ее духи.

— Где я? — спрашиваю я, глубоко вдыхая, несмотря ни на что.

— Ты правда не знаешь? — Она качает головой, как будто смущаясь, прежде чем спрятать лицо в изгибе моей шеи. Движение кажется таким естественным, таким комфортным, что я могу только сидеть здесь совершенно неподвижно и восхищаться теплом, распространяющимся через меня. Он простирается глубже, чем раньше. Захватывающий. — Мы в моем детстве.

Наша кожа сейчас имеет примерно одинаковую температуру. Когда наши пальцы переплетаются, я не могу различить, где заканчиваются ее пальцы и начинаются мои, а когда она говорит, вдоль моего позвоночника пробегают маленькие искры огня.

— Конечно, сюда я бы тебя привела. Из всех воспоминаний мое подсознание выбрало одно, когда я еще в пеленках.

— Твои воспоминания? — Я смотрю на нее в замешательстве. — Как?

— Магия.

А полудреме раздается хихикание, и я оглядываюсь назад, в сторону Бриндельского Парка, где двое черноволосых детей прячутся от рассерженной Эванжелины. Самый младшая — это самый старшая в миниатюре; она даже имитирует движения своей сестры, когда они приседают у корней двух Бринделей. Речная вода и грязь пятнают края их золотых и серебряных платьев.

В первые часы Эванжелина набрасывается, прыгает вокруг дерева и ловит самую младшую — на вид ей не больше трех лет — с воплем отчаяния.

— О, Селия, нет! О, о, о, твоя мать собирается отобрать у меня бисер. — Затем она поворачивается лицом к самой старшей. — Как ты могла, Филиппа? Я же говорила тебе оставаться внутри…

— Они всегда относились к нам по-другому. — Я скорее чувствую, чем вижу, как улыбка Селии исчезает на моей шее, и когда она поднимает голову, троица в Бриндельском Парке растворяется в дыму. — Мой отец, моя мать, Эванжелина — они всегда слишком много доверяли Филиппе и они никогда не давали мне достаточно. — Затем ее голос стал еще серьезнее: — Было бы это действительно так ужасно, если бы я была вампиром?

Мой желудок сжимается от резкого изменения разговора.

— Что?

— Когда мы были, — ее щеки приобрели восхитительный розовый оттенок, но она сопротивляется желанию снова спрятать лицо, — вместе в Les Abysses, ты сказал мне, что этого никогда не должно случиться. Ты сказал, что я никогда больше не смогу пить твою кровь из страха того, что это может сделать, — что вампиризм — судьба хуже смерти.

Непроизвольно мой разум вызывает в воображении сцену, о которой она говорит: ее тело прижалось

к моему на диване, ее горячий рот обхватил мой палец. Все мое тело напрягается в ответ, и я говорю сквозь зубы.

— Я сказал тебе правду.

— Я обнаружила, что истина часто субъективна.

Мои глаза при этом сужаются.

— Оставь все как есть, Селия.

— Я не думаю, что смогу. — Она поднимает подбородок в этом фамильярном жесте, ее пальцы сжимаются вокруг моих, как будто ожидая, что я убегу. — И я тоже не думаю, что ты рассказал мне всю правду. — Помахав свободной рукой вдоль моего тела, она добавляет: — Любой, у кого есть глаза, может увидеть, что вампиризм — это не совсем то проклятие, о котором ты говорите.

— Пожалуйста, скажи мне, что ты не такая уж глупая.

— О, пожалуйста. Одного принуждения было бы достаточно, чтобы кто-нибудь осознал преимущества вампиризма.

— Это то, что ты делаешь? Думаешь о вампиризме?

— Конечно, нет. Просто в Les Abysses это показалось мне немного личным, и, поскольку ты сейчас сидишь в моей памяти, я думаю, что заслуживаю полного объяснения. Ты задел мои чувства своей маленькой вспышкой.

Я задел ее чувства.

Я задел ее чувства.

— Селия… — С резким выдохом я отказываюсь от всех инстинктов и отрываю ее пальцы, отодвигаясь, чтобы дать своим чувствам передышку. Из-за нее трудно сохранять хладнокровие, особенно когда ее запах поглощает меня. Теперь вся река пахнет как будто вместо рыбы течет розовая вода, а ее волосы… все еще колеблются на ветру, отражая солнце и раздувая внутри меня жар. Я сжимаю челюсти и отказываюсь дышать: — Мы не об этом говорим.

Теперь ее глаза сузились.

— Почему нет?

— Потому что это не имеет значения.

И это.

С того момента, как я впервые увидел Селию на этом кладбище, все в ней излучало жизненную силу — и в этом вся суть, не так ли? Ее чувства. Спешишь ли я на помощь измученной женщине или допрашиваешь меня во сне, Селия чувствует тяжесть каждого момента. Она проживает их с настойчивостью. Я смотрю на солоноватую воду, сопротивляясь давящей потребности изучить ее на своей периферии. Даже если бы я не усвоил урок с Милой, даже если бы я не поклялся никогда не повторять своей ошибки, я никогда не смог бы украсть что-то столь ценное у Селии Трамбле.

Жар продолжает подступать к моему горлу.

Если бы я позволил это, время лишило бы ее безотлагательности. Оно лишит ее жизненной силы, жадного любопытства и сострадания, всего того, что делает ее такой трагически человечной. И у меня не было бы другого выбора, кроме как смотреть, как ночь медленно забирает ее, делая ее такой же холодной и жестокой, как и все мы. Такой же апатичной.

Если бы я позволил это.

Такая мысль опасна.

— Я не осознавала, что ты можешь решать, что имеет, а что не имеет отношения к моему будущему. — Ее рука ловит мою щеку, и она заставляет меня посмотреть на нее, эти изумрудные глаза целеустремленно сверкают. — Ты можешь контролировать весь Реквием, Михаль Васильев, но ты, конечно, не контролируешь меня — и не ведешь себя так, будто знаешь, что лучше для моего будущего. Все всегда так делают. Они всегда меня недооценивают. Знаешь ли ты, что сказала моя мать перед тем, как я переехала в Башню Шассеров?