Альберт Эйнштейн
Шрифт:
Эйнштейн выражает здесь свое восхищение перед Махом, как аналитиком физических основ механики. Он говорит о «величии Маха», о его «неподкупном скепсисе и независимости». Наконец — и это в последнюю очередь — указывается на «сильное впечатление, произведенное на меня в мои молодые годы такжеи гносеологическойустановкой Маха, которая сегодня представляется мне в существенных пунктах несостоятельной».
Вот это последнее «впечатление» и наложило, как отмечалось нами, свой отпечаток на внешний ход рассуждений в первой работе по теории относительности. Это «впечатление» отразилось также в целом ряде непоследовательных и ошибочных философских формулировок
Очень тонкое замечание в этой связи принадлежит выдающемуся французскому физику-теоретику Луи де Бройлю. Де Бройль напоминает об известном уже нам историческом факте: за год до появления работы Эйнштейна Анри Пуанкаре подошел вплотную к математической формулировке теории относительности, но так и не сделал отсюда решающих физических выводов… «Как могло это случиться? — спрашивает де Брогль. — Как произошло, что 25-летний служащий бюро патентов, чьи математические познания были невелики по сравнению с глубокими и всесторонними знаниями блестящего французского ученого, пришел к обобщению, одним ударом разрешившему все затруднения?» Ответ прост: причиной явилась коренная противоположность методологических установок Пуанкаре и Эйнштейна. Позиции субъективного идеалиста Пуанкаре (искавшего лишь «удобный» и выбранный «по соглашению» формально-математический аппарат) противостояла стихийно-материалистическая позиция молодого швейцарца. Теория Эйнштейна, продолжает де Брогль, была «ударом мощного ума, руководимого глубоким чутьем физической реальности…».
В 1907 году, получив от Филиппа Франка оттиск его статьи, поднимавшей на щит философские взгляды Пуанкаре, Эйнштейн немедленно ответил Франку письмом, в котором высказал свое отношение к доктрине конвенционализма в физике. «Законы природы действительно просты и действительно содержат в себе элементы соглашения, — говорилось в письме, — но сами эти законы в целом не есть продукт соглашения… Простота природы есть объективный факт, который не может быть сведен к соглашениюоб употреблении тех или иных слов и понятий…»
16 января 1911 года, выступая в кружке натуралистов в Цюрихе, Эйнштейн повторил, что считает основным познавательным моментом теории относительности положение о независимости законов природы от состояния движения материальной системы.
Это упрямое нежелание автора новой механики считаться с подбрасываемыми ему субъективистскими шпаргалками вызвало раздражение в махистском лагере. Эйнштейн явно не оправдывал надежд, которые на него возлагались! «Может быть, наиболее сомнительный пункт в эйнштейновском подходе к теории относительности, — писал П. В. Бриджмен (в 16-м разделе книги «Размышления физика»), — …это то, что Эйнштейн верит в возможность подняться выше точки зрения индивидуального наблюдателя,в возможность познания чего-то универсального, общего и реального. Я же со своей стороны убежден, что любой детально проведенный анализ в физике обнаруживает полнейшую невозможность сойти с индивидуальной точки зрения…»
Лидер американского филиала неомахизма с грубоватой откровенностью, по существу, признается здесь в полном банкротстве предпринятой реакционными идеологами попытки приручить Эйнштейна.
Да, что касается теоретико-познавательной доктрины махизма, то, как бы искусно ни распевали венские философские сирены, они вряд ли могли соблазнить молодого профессора физики, сделавшего к этому времени первые гигантские шаги в глубь скрытой материальной структуры мира. В своей автобиографии не он ли раскрыл перед нами самое сокровенное, что наполняло в ту пору его жизнь: «…Интеллектуальное постижение этого внеличного (ausserpersonliehen)
Единственная личная встреча Эйнштейна и Маха (дойдя до этой встречи, «венские» историографы, как правило, набирают в рот воды) произошла осенью 1913 года в дни 85-го съезда немецких натуралистов в Вене. Эта встреча не принесла особой радости собеседникам. Эйнштейн, как пишет известный нам Ф. Франк, «проявлял некоторую антипатию к махистской философии… Было много пунктов (в махизме), которых он не мог принять…»
«Некоторая антипатия»! Венский философский закройщик явно заглаживает и подмалевывает подлинную историческую картину. Мах и Эйнштейн — само сопоставление этих имен в рассматриваемый исторический период было живой антитезой двух непримиримо противостоящих направлений теоретической натурфилософской мысли.
Золотушная немочь «феноменологической» физики, с одной стороны, и страстный порыв к познанию реальности, рассекаемой до самых глубин острым математическим скальпелем, — с другой.
Тупое, бескрылое отрицание атомной природы вещества и упорный героический штурм этой природы. Напомним еще раз, что более десяти теоретических работ Эйнштейна, посвященных молекулярно-кинетической теории материи и броуновскому движению, были созданы им за первые годы научной жизни в Швейцарии и Чехии.
Злобной ненависти Маха к Больцманну противостоит, наконец, духовная близость Эйнштейна к Больцманну, работа по пути, проложенному Больцманном, неизменное преклонение перед памятью Больцман-на. «…Из немецких физиков, — записал Ленин, — систематически боролся против махистского течения умерший в 1906 году Людвиг Больцман…»
«Скажи мне, кто твой друг, и я скажу тебе, кто ты!» Могучая кучка великих умов материалистической физики, сражавшаяся с махизмом и ненавидимая им, приняла Эйнштейна в свои ряды, приняла как равного, как первого среди равных… Летом 1911 года он встретился с ними на первом «сольвеевском» съезде ведущих физиков в Брюсселе.
5
Инициатором этих съездов был бельгийский миллионер-заводчик Эрнест Сольвей, решивший, подобно своему шведскому собрату Нобелю, прославить себя меценатством в области науки. Речь шла о регулярных встречах крупнейших деятелей международной атомной физики и теоретической химии, и надо отдать справедливость дальновидности Сольвея: атомный век был еще далеко, но Сольвей заглядывал вперед, считая небезвыгодным для своих коммерческих замыслов ухаживание за лучшими мозгами европейской физики…
В Брюсселе встретились Резерфорд, Кюри, Планк, Нернст, Лоренц, Ланжевен… Эйнштейн был самым молодым среди них. Макс Планк подвел его к высокой, еще молодой женщине в черном платье и перчатках, глухо облегающих подвижные худощавые руки. Эти руки, руки Мари Кюри, были обожжены лучами радия. «Вот ясное действие той энергии, которая равна массе, помноженной на квадрат скорости света!» — сказала она, показывая на свои руки и, улыбаясь, начертила в воздухе:
Е = тс 2
С Ланжевеном он говорил о теории относительности и убедился еще раз, что никто, даже среди тех великих, кто был тут, не понимает сокровенных идей теории тоньше и глубже, чем этот невысокий, похожий на провинциального адвоката парижанин… «Было ясно, — писал потом, перебирая в памяти впечатления этих дней, Эйнштейн, — что Ланжевен прошел самостоятельно через тот же лабиринт, который некогда проделал и я. Несомненно, что, если бы я не напечатал моей работы, он достиг бы цели, и сделал бы это раньше, чем все другие».