Александр Дюма
Шрифт:
Трое путешественников добрались до Перуджи, оттуда отправились во Флоренцию. Каролина, все еще дожидавшаяся Александра в городе дожей, простодушно писала ему: «Видишь ли, я совершенно уверена в том, что в Венеции ты будешь куда больше любить меня: царящая здесь тишина, которую нарушает лишь пение гондольеров, – это как раз по тебе». Она томилась в одиночестве, и в те часы, когда у нее не было репетиций в опере, ей только и оставалось, что мечтать, бродя в зимнем тумане по берегам замерзших каналов, а ее Александра, напрочь позабывшего о том, что поклялся как можно скорее к ней приехать, обвенчаться и до конца своих дней наслаждаться безмятежной и безупречной супружеской любовью, чем дальше, тем больше тянуло в Париж. Работа, слава, деньги, яркие огни, сплетни, мимолетные связи, дружба, вражда, похвалы и нападки – только там все это обретало истинный смысл, только там можно было жить в полную силу. Пребывание в Италии было для него всего лишь приятной интермедией. Если он хочет продолжать быть писателем, ему надо побыстрее вернуться во Францию. Охваченный нетерпением, он тормошил «участников научной экспедиции», уговаривая их поторопиться с возвращением на родину.
Обратный путь они проделали быстро и без всяких приключений и оказались в Париже как раз вовремя, чтобы поспеть к новогодним
«Ты говоришь мне, – пишет она, – что не сможешь приехать в Венецию, потому что, хотя твои пьесы до апреля и не будут поставлены на сцене, но с мадемуазель Идой все затянется до марта. Затем она останется в Париже без ангажемента, и ты станешь ее содержать. Во всем этом меня интересуют не деньги, я боюсь, как бы тебе самому не пришлось расплачиваться. Еще три слова: Париж – развлечения – Ида; как могут рядом с этим удержаться воспоминания о святой и о женщине, которая, на беду свою, стремится к законному союзу?»
Между делом Александр ненадолго наведался в Руан, должно быть, ради того, чтобы увидеться с неприступной Гиацинтой. Каролине он об этом сообщил лишь задним числом. Это было тяжким преступлением против любви. Каролина сочла себя оскорбленной, отвергнутой, забытой: «Почти месяц прошел с тех пор, как вы в последний раз брали в руки перо, чтобы после своего возвращения из Руана черкнуть мне пару строчек. […] У меня больше не остается сомнений в том, что я была весьма предусмотрительна, когда предоставила вам свободу располагать моим будущим, поскольку теперь вы не увидите моего горя и сможете сказать: „Я был искренним!“ Однако я предпочла бы два слова от вас тому молчанию, которое прекрасно мне все объясняет, но вместе с тем длит мои муки от одной почты до другой. Я твердо решила не тревожить вас, писать вам лишь в ответ на ваши письма, но сегодня утром я не в состоянии сдержать слово, мое бедное сердце переполнено, впрочем, я и не хочу скрывать от вас, что я вас понимаю, что я смогла сказать себе: „Он меня разлюбил!“ И вы не сможете убедить меня в обратном, поскольку не существует никакой причины, которая оправдывала бы это затянувшееся молчание. […] Пользуйтесь же снова свободой. […] Я навсегда останусь для вас лучшей подругой. Я не забуду о том, что вы открыли мне двери рая – я видела его, я не могу в нем жить, я хочу только одного – чтобы вы были счастливы, так что пусть будет по-вашему». [64]
64
Большая часть писем Каролины Унгер приведена в книге: Клод Шопп. «Александр Дюма». (Прим. авт.)
Стало быть, она наконец смирилась с тем, что разрыв совершился, и Александр с облегчением перевернул страницу. Истинного охотника можно распознать по тому, что он полон сочувствия и даже любви к только что убитой им дичи; человек с добрым сердцем, избавившись от женщины слишком требовательной, занимавшей в его жизни слишком много места, испытывает такую же нежность к той, которую ему пришлось принести в жертву ради того, чтобы не поступиться собственной независимостью. Оглядываясь на свое прошлое, Александр видел ряд милых лиц, перебирал в памяти имена: Лор, Мелани, Белль, Мари, Гиацинта, Каролина. Еще какие-то мимолетные незнакомки… И, наконец, Ида. Все они задевали его чувственность, ни одна не затронула души. Может быть, он был слишком увлечен играми сочинительства и потому не мог безраздельно предаться играм любви? Может быть, притворство, неизбежное в театре, теперь правит и его жизнью? Он получает удовольствие только тогда, когда пускает пыль в глаза, провоцирует, его стихия – перемены, мистификации, уловки и обманы. Ида поняла это лучше всех прочих. Вот потому-то, при всех своих недостатках, она с каждым днем все прочнее его завоевывала. Уже не первый год она использовала его, как и он использовал ее, обходясь без высоких чувств и громких слов. С ней он знал, что одинок, но никогда его одиночество не бывает полным, что он может, когда ему захочется, отдалиться от нее, забыть о ней, оставить ее, устав от бесконечных ссор, но что она окажется рядом, когда ему понадобится, чтобы кто-то его выслушал, когда захочется склонить голову на чью-то грудь. Так с какой же стати ему менять коней на переправе?
Глава V
Невнятные битвы
Жизнь луи-филипповского Парижа, в котором Александр не был полгода и куда только что вернулся, показалась ему замедленной, упорядоченной и скучной. Республиканцы, уставшие попусту надрывать глотки, безмолвствовали, пристыженные легитимисты после жалкого завершения героической эпопеи герцогини де Берри тоже поутихли, буржуазия пустилась в бессовестные финансовые спекуляции, рабочие, как и прежде, голодали, прозябая в нищете и грязи, а пресса, которой заткнули рот, уже не решалась поднимать голос против правительства и довольствовалась тем, что изничтожала кое-каких известных писателей, в том числе и перебежчика Дюма, по мнению газет, совершенно исписавшегося, а возможно, и переставшего не только писать, но и существовать. Последний немедленно решил хлестким опровержением пресечь их обвинения в бессилии; он привез в своей дорожной котомке достаточно припасов для того, чтобы заткнуть рты всем тем, кто посмеет в нем усомниться: две пьесы, роман, множество зарисовок с натуры. Но больше всего, намереваясь поправить свои дела, он рассчитывал на театр. Арель уже получил «Дон Жуана де Маранья», посланного ему Александром из Тулона. Больше
Пока Дюма доводил до совершенства свой собственный вариант пьесы «Кин, или Гений и беспутство», другая его пьеса, «Дон Жуан де Маранья», была поставлена на сцене театра «Порт-Сен-Мартен». Диалоги оттеняла приятная музыка Луи Александра Пиччини, модного в то время композитора. Спектакль, несмотря на украсившие его мелодии, с треском провалился. На самом деле зрители были разочарованы не столько содержанием пьесы, сколько самим представлением. Смех и свистки раздавались в зале всякий раз, как на сцене появлялась Ида, дородная и важная матрона, которая должна была воплощать собой «ангела» невинности. Мелкие газеты злобно нападали на автора и его «протеже». Видя такое единодушное непризнание, Александр начал тревожиться, не помог ли он рыть собственную могилу, думая, что возводит для себя пьедестал. «Меня считали не просто отжившим, – напишет он позже, – а умершим». Ареля тоже сильно задел этот сокрушительный провал. Несмотря на то что он уже принял другую пьесу Дюма, «Поль Джонс», он из осторожности решил пока ее не ставить. Впрочем, и сам Александр признавал, что это не лучшее его произведение.
К счастью, если театр и отвернулся от Дюма, журналистика встретила его с распростертыми объятиями. Эмиль де Жирарден только что основал новую газету под названием «La Presse», с большим тиражом и весьма умеренной ценой. Он предложил Александру давать в нее рецензии на самые интересные спектакли Французского театра и «Порт-Сен-Мартен», а кроме того, в каждом утреннем воскресном выпуске автор сможет помещать большую статью, в которой расскажет о главных событиях в истории Франции начиная с царствования Филиппа Валуа. Условия: один франк за строчку рецензии, строчка воскресной статьи – франк двадцать пять сантимов, и статьи эти должны были быть одновременно «поучительными и развлекательными». Александр радостно потирал руки: конечно, это коммерческое соглашение обеспечивало верный кусок хлеба, что само по себе хорошо, но в то же время, что было куда важнее, дарило ему неисчерпаемый источник вдохновения: историческая статья! Настоящая золотая жила для того, кто умеет ловко использовать ее разнообразие. Он усердно принялся строчить одну статью за другой, и в его текстах фантазия и знание то и дело обменивались масками. Должно быть, он перестарался, потому что вскоре успех газеты стал раздражать конкурирующие издания, которые объединились в дружном обличении литературного убожества и недостатка информации, свойственных этой газетенке, которая и не скрывает, что превыше всего ставит выгоду. «Le Bon Sens» и каррелевский «Natiional» ополчились против Эмиля де Жирардена, главного редактора «La Presse», считая его спекулянтом, торгашом, прохвостом, жуликом, проходимцем, тайно поддерживающим пресловутые Сентябрьские законы, препятствующие честному распространению известий среди читателей. После обмена оскорблениями 22 июля в Венсеннском лесу состоялся поединок – Жирарден стрелялся с Каррелем. Во время дуэли Жирарден был легко ранен в ногу, Каррель же после выстрела противника рухнул наземь – пуля вошла ему в пах, и рана оказалась смертельной. Пока этот борец за эгалитарные идеалы агонизировал, все его друзья громогласно высказывали свою ненависть к «убийце». Умирающий, верный своим агностическим убеждениям, отказался позвать священника, потребовал гражданского погребения и испустил последний вздох, шепча слова «Франция» и «республика».
Молчаливая толпа проводила на кладбище останки героя. К похоронной процессии присоединились Араго, Беранже и даже Шатобриан. Среди прочих за гробом покорно брел и Александр, опустив голову и не зная, как себя вести. Его раздирали противоречия. С одной стороны, ему, как поборнику либеральных идей, следовало оплакивать покойного, с которым он был достаточно близок, с другой – в качестве сотрудника газеты он не мог чернить ее главного редактора, своего «работодателя», щедрого и толкового Эмиля де Жирардена. Требования чести предписывали ему отказаться от сотрудничества, корысть нашептывала, что на этот раз можно и пренебречь собственными принципами. Вот не думал, что ему придется решать вопрос совести такого рода. В редакции ждали его решения. Конкурирующие издания уже объявили, что он намерен расторгнуть договор с Жирарденом. Он еще несколько часов поколебался, затем, с тяжелым сердцем, вернулся к работе, которая его кормила. И 28 июля 1836 года газета Эмиля де Жирардена с гордостью смогла объявить: «Господин Александр Дюма в ближайшее время пришлет нам новые исторические статьи, которые он обязался поставлять нам четыре раза в месяц».
Описывая по-своему выдающихся персонажей прошлого, Александр в той же газете выносил приговор спектаклям, шедшим в этом сезоне. Несравненное удовольствие – хаять собратьев, когда они того заслуживают, после того как тебя самого охаяли совершенно незаслуженно! Воспользовавшись случаем, он высказывал свою точку зрения на современный театр, на будущее народной драмы, на превратности трагедии. Этот беспристрастный анализ чужих талантов почти что помимо его воли удерживал его, не давал отдалиться от происходящего на сцене и закулисных перешептываний. Впрочем, он никогда и не думал отказываться от своего призвания драматурга. Фредерик Леметр репетировал «Кина» в «Варьете». Премьера состоялась 31 августа 1836 года. Успех пришел мгновенно. Зрители и пресса – все были в восторге. Но кому они аплодировали? Фредерику Леметру или Александру Дюма? Не все ли равно! Главное – что триумф «Кина» заставит забыть о провале «Дон Жуана». На каких же чудесных качелях нас раскачивает жизнь! Еще вчера ты летел к земле, а сегодня взмываешь под облака. Никогда не надо признавать себя побежденным – только так и можно взять реванш, лучше способа не придумать. Александр уверял, что это правило перешло к нему от отца. И о чем ему тревожиться назавтра после премьеры «Кина», его-то врасплох не застанешь, он знает множество путей, ведущих к цели. Драматург, историк, романист, критик – все-то он умеет, все знает, и все у него получается!