Александр Дюма
Шрифт:
У входа в собор его встретил торжествующий Гарибальди в шляпе набекрень, в промокшей от пота и прилипшей к телу красной рубахе. Вождь революции распахнул объятия навстречу Александру: «Милый Дюма, как мне вас недоставало!» И пригласил разделить с ним завтрак, состоявший из «куска жареной телятины и кислой капусты». Малышку Эмилию, такую грациозную в своем мундирчике морского офицера, тоже пригласили к этому скудному застолью. Один из сотрапезников Гарибальди и его верный спутник, Джузеппе Банди, позже напишет, припомнив эту сцену:
«Возвращаясь во дворец Преторио, мы перебирались через баррикаду, как вдруг увидели шедшего нам навстречу очень красивого человека, который по-французски приветствовал генерала [Гарибальди]. Этот здоровяк был одет во все белое, голову его покрывала большая соломенная шляпа, украшенная тремя перьями – синим, белым и
– Угадай, кто это? – спросил меня Гарибальди.
– Кто бы это мог быть? – ответил я. – Луи Блан? Ледрю Ролен?
– Черта с два! – смеясь, возразил генерал. – Это Александр Дюма.
– Как? Автор „Графа Монте-Кристо“ и „Трех мушкетеров“?
– Он самый.
Великий Александр заключил Гарибальди в объятия, всячески выражая свою любовь к нему, затем вместе с ним вошел во дворец, громко разглагольствуя и смеясь, словно он хотел наполнить здание раскатами своего голоса и смеха.
Объявили, что завтрак подан. Александр Дюма был в сопровождении щуплой гризетки, одетой в мужское платье, вернее – в костюм адмирала. Эта гризетка – сплошные гримасы и ужимки, настоящая жеманница, без всякого стеснения уселась по правую руку генерала, как будто иначе и быть не могло.
– За кого принимает нас этот знаменитый писатель? – спрашиваю я своих соседей по столу. Правда, поэтам дозволяются некоторые вольности, но то, что разрешил себе Дюма, посадив эту ничтожную дочь греха рядом с генералом, не может быть дозволено ни людьми, ни богами.
Великий Александр ел, как поэт, и оказался столь речистым, что никому не удалось и рта раскрыть. Следует сказать, он говорил не хуже, чем писал, и я слушал его затаив дыхание…» [97]
Решительно этому чертову французу прощалось все – его хвастовство, его нелепые наряды, его дурные манеры, его наглая ложь и пошлые связи – все искупалось его щедростью, любую неловкость оправдывал его хорошо подвешенный язык… Александр вырос, так и не повзрослев. Простодушие его было совершенно ребяческим, при том что желания и потребности – вполне мужскими. Жить на земле, думал он, означает не только получать подарки, но и сражаться ради того, чтобы их добыть. Гарибальди, способный оценить Дюма по достоинству, поселил приезжего вместе с его юной любовницей во дворце и предложил народу приветствовать «французского союзника», как только тот покажется на балконе. Едва завидев его, женщины закричали: «Да здравствует Италия!» Перед ним по мостовой катали огромную голову, отколотую от обезглавленной статуи короля Фердинанда II Бурбона, от которого генералу Дюма столько пришлось вытерпеть в калабрийских тюрьмах. Сегодня, глядя на обломки, лежащие у его ног, сын чувствовал, что отомстил за унижения и горести, выпавшие на долю отца. Вернувшись в свои комнаты, Александр, у которого в ушах все еще звучали овации толпы, одновременно и гордился тем, как История за него отомстила, и радовался тому, что рядом с ним есть прелестная девочка, которой можно рассказать свою историю. Эмилия по-прежнему слушала его с глуповатым восхищением. Разделявшие их годы ничуть не охлаждали ее пыла – наоборот, со временем девочка все крепче к Александру привязывалась. И не замедлила дать ему весьма ощутимое доказательство своей любви.
97
Цит. по: Андре Моруа. Три Дюма, с. 308–309.
Узнав о беременности юной возлюбленной, Дюма нескрываемо развеселился и обрадовался своему, оказывается, неувядаемому таланту производителя. Стало быть, он в старости остался куда более крепким, чем мог предположить. Вот чудо-то: пока он раздумывает над тем, способен ли еще творить, Эмилия радостно показывает, что он способен натворить, а это ведь еще более лестно! Александру не терпелось сообщить новость своим друзьям, но Шарлю Роблену, который когда-то был его свидетелем на свадьбе с Идой, он написал о событии все-таки не без иронии: «Дорогой Роблен! Я обращаюсь к тебе как к человеку, который имел четырнадцать детей и, познав это несчастье, должен сочувствовать другим. Та крошка, которую ты видел у меня в доме, днем щеголявшая в костюме мальчика, ночью вновь становилась женщиной. Однажды, в бытность ее женщиной, с ней произошел несчастный случай, который в следующем месяце дал себя знать. Г-н Эмиль исчез, а м-ль Эмилия беременна…» [98]
98
Цит.
Впрочем, этот младенец, заявивший о себе посреди путешествия, в разгар войны, пусть даже и привел Дюма в восторг, все равно не смог отвлечь его от грандиозных итальянских планов. Правда, с самого начала Александр принялся искать способ примирить свою преданность делу «красных рубашек» с заботой о том, как обеспечить будущей матери хотя бы минимальный комфорт. Он написал Гарибальди, что готов отправиться во Францию за оружием и боеприпасами, в которых нуждались его соратники, но, разумеется, не сказал ему о намерении воспользоваться кратким пребыванием на родине для того, чтобы отвезти Эмилию к ее родителям, которые должны были позаботиться о ней в последние месяцы беременности: эти семейные проблемы никого, кроме него самого, не касались! Несмотря на настойчивость, с которой Дюма предлагал свои услуги, ответ заставил себя ждать. Только вернувшись с Мальты, куда он отвез нескольких своих пассажиров, Дюма нашел в Катани великолепное, хотя и лаконичное письмо генерала, присланное до востребования: «Жду вас ради вашей драгоценной особы и ради вашего замечательного предложения насчет ружей». Не теряя ни часа, «Эмма» на всех парусах понеслась через Мессинский пролив.
Вблизи Милаццо Александр услышал яростную канонаду. Стоя на палубе, он следил через подзорную трубу за перипетиями боя, который гарибальдийцы вели с королевскими войсками. Наконец шум начал спадать, стало тихо, и Александр понял, что неаполитанцы, укрывшиеся в замке, отдали город гарибальдийцам. Пренебрегая опасностью, он перебрался на берег. Улицы были завалены трупами проигравших сражение, на лицах победителей читалась смертельная усталость. Александр шел по городу, спрашивая каждого встречного, где находится командир. Наконец ему указали на человека, спящего у входа в церковь. Действительно, Гарибальди, также сломленный усталостью, крепко сомкнув глаза и открыв рот, отсыпался здесь после победы. Прямо на земле рядом с ним стоял его ужин: краюха хлеба и кувшин с водой. Александр не посмел будить генерала, тихонько ушел.
Назавтра они встретились на «Turkery». Теперь взгляд у Гарибальди был живой и ясный, голос звучал уверенно. Расцеловав друга, он открыл ему кредит на сто тысяч франков, чтобы тот смог купить во Франции оружие, и посоветовал по возвращении в Италию основать газету. Дюма спросил, как же должна называться итальянская газета, которой будет руководить француз. Гарибальди снова взял в руки перо, при помощи которого только что передал в распоряжение Александра сто тысяч франков на вооружение «патриотов», и размашисто написал: «Газета, которую мой друг Дюма собирается выпускать в Палермо, будет носить прекрасное название „L’Indipendente“ („Независимый“) и тем более его заслужит, что для начала не пощадит меня, если я когда-нибудь уклонюсь от исполнения своего долга как сын народа и как человеколюбивый солдат».
Столь благородные речи могли лишь укрепить Александра в намерении служить Гарибальди, насколько хватит сил. К сожалению, муниципалитет Палермо из предусмотренных ста тысяч смог выдать ему только шестьдесят. Что поделаешь? Дюма заверил, что в ожидании, пока с ним окончательно расплатятся, сумеет как-нибудь все уладить, в крайнем случае – добавит недостающее из собственного кармана. Двадцать девятого июля он отплыл вместе с Эмилией на французском пароходе «Pausilippe».
Едва высадившись на берег в Марселе, Александр нежно простился с молодой женщиной, которая уезжала в Париж, где ей предстояло до родов оставаться под присмотром матери, и вздохнул свободнее: теперь он мог посвятить себя целиком делу революции, теперь его единственной заботой оставалась миссия, возложенная на него вождем борцов за независимость Италии.
Он купил тысячу ружей с нарезными стволами, пятьсот пятьдесят карабинов и патронов к ним, что обошлось ему в девяносто одну тысячу франков. Как Дюма и обещал жителям Палермо, тридцать одну недостающую тысячу он заплатил из собственных денег. Однако миссия миссией, но он не забывал, что в соответствии с распоряжениями Гарибальди, после того как товар будет доставлен на место, ему вернут сорок тысяч франков, то есть он получит вполне приличную прибыль в девять тысяч! Самые высокие идеалы, если им служить не только самоотверженно, но и умело, могут оказаться доходными.