Александр Гумбольдт
Шрифт:
Карьера его быстро шла в гору: служба при губернаторе, казенная палата — и вот он в Петербурге. Ему нет еще сорока, а уж три года он занимает видный пост — у самого кормила горной науки.
В простоту чрезвычайных открытий он не верил; внезапные обобщения кажутся ему легкомысленными. И во время всей поездки длится безмолвный упорный поединок двух различных типов мышления, двух мировоззрений, двух людей, почти полярно противоположных друг другу. То молчанием, то кратким ответом, то взглядом — из тех, что в столице входило в моду называть «байроническими», — Меньшенин давал понять Гумбольдту, что «сопровождающим» в этой
Но Гумбольдт, утомленный рапортами, раутами, приемами, занятый разъездами, осмотрами, промерами, сборами, восхождениями, понял только то, что вот хотя бы обер-гиттенфервальтер не донимает его своей навязчивой любезностью, и остался вполне доволен своим спутником.
В поединке победа оказалась на стороне Гумбольдта. Он заглянул дальше, вперед, в грядущее. Время неопровержимо доказало это.
Только видел ли, понимал ли он все-таки, в каких нечеловеческих условиях жили те, чей безыменный гений, чье изумительное искусство заставляли эти горы раскрывать свои тайны, — рудознатцы, горщики, «каменных дел» мастера — те, с кем никогда не говорил Гумбольдт? Видел ли это Гумбольдт?
В одно из немецких писем к Георгу Канкрину, российскому министру, он включил некоторые намеки. Но тут же успокоил министра: «Само собой разумеется, что мы ограничиваемся наблюдениями над мертвой природой и избегаем всего, что касается человеческих учреждений и условий жизни низших классов народа. То, что иностранец, незнакомый с языком, может об этом вынести в свет, всегда рискованно, неверно, и ввиду такого сложного механизма, какой представляют собой отношения и приобретенные некогда права высших сословий и обязанности низших, способно только раздражать без какой-либо пользы».
Министр философски отвечал на это: «Я вполне согласен с вами, когда вы заявляете о желании заниматься возможно менее политическими условиями уральского населения, и не столько вследствие трудности исследовать право или бесправие таких древних исторических порядков, сколько вследствие плачевного хода человеческих дел вообще, когда масса слушается только силы, хитрости или денег…»
Некогда в «Политическом опыте о Кубе» Гумбольдт писал: «Обязанность путешественника, видевшего ближе то, что терзает и унижает человеческую природу, — довести жалобы несчастного до сведения тех, чей долг их облегчить. Этой части моего сочинения я придаю гораздо большую важность, чем кропотливым трудам по астрономическому определению положения мест, магнитному склонению и сопоставлению статистических данных».
Перед прибытием Гумбольдта в Оренбург разыгралась курьезная сцена. Он послал письмо генерал-губернатору Оренбурга Эссену с просьбой распорядиться добыть некоторых редких животных Оренбургского края. Почерк Гумбольдта был теперь лишь немногим разборчивее египетских иероглифов. Письмо ходило по губернаторской канцелярии. Наконец один чиновник расшифровал его. Генерал рассвирепел:
— Я не понимаю, как мог прусский король дать такой высокий чин человеку, занимающемуся подобными пустяками!
Эссен вскочил в коляску и поскакал из вверенного ему города, чтобы только не встретиться с гостем. Но на тракте они все же встретились. Оба вышли из экипажей, церемонно раскланялись и разъехались в разные стороны.
Оренбург — центр караванной торговли со Средней Азией. В двух верстах от города находится
В этом городе, вблизи которого оставались еще следы лагеря Пугачева, жил Григорий Силыч Карелин, капитан в отставке и путешественник. Он был внезапно сослан сюда за шутку об Аракчееве. Его квартиру заполняли минералы и чучела птиц. У него подолгу сиживал Иван Иванович Карин («Иван, Иванов сын» — русскими словами записал Гумбольдт), казачий урядник, самоучка-ботаник. Они склонялись над гербарием, а мимо по немощеной улице с серыми колючками и глиняным забором гуськом, позванивая колокольцами, проходили верблюды, и рыжее облачко пыли вставало за ними.
— Простой казак, определяющий насекомых по Кювье и Латрейлю! — восхищенно отозвался Гумбольдт.
Но чаще, чем с Кариным, Гумбольдт беседовал с фон Генсом, генерал-майором. Гумбольдт не мог оторваться от карт Генса, председателя азиатской пограничной комиссии.
— К северо-востоку от озера Балхаш, — сообщал Гене, — стоит высокая гора. Раньше она извергала огонь. И теперь еще она пугает караваны сильными бурями, которые непонятно рождаются на ней. И караванбаши никогда не забывают принести в жертву этой горе овец.
Из Оренбурга Гумбольдт написал: «Я не могу умереть, не повидав Каспийского моря». Через полвека он вспомнил о мальчике, стоявшем перед географическими картами в классной комнате замка Тегель…
В Астрахань ехали кружным путем — через Уральск, Бузулук, Самару и Сызрань.
Из Дубовки свернули к озеру Эльтон. Оно лежало среди красных коленчатых растений. Хрупкая корка соли покрывала землю. Миллионы мертвых насекомых плавали в мелкой тусклой воде.
Наконец увидели частокол мачт и колокольню над ними. Это была Астрахань.
Губернатор представил именитому гостю городского голову Астрахани. Купцы поднесли торт, убранный виноградом и персиками. Явились депутаты армянских, бухарских, узбекских, персидских, индийских, туркменских и калмыцких торговцев, объяснивших, по приглашению губернатора, каждый на своем языке, что они с умилением следят за славой барона Гумбольдта.
У купца Евреинова было три парохода. На одном из них Гумбольдт спустился к морю. Сзади пароход тащил баржу с дровами для топки. Утром высадились у Бирючьей косы. Сушились сети, пахло тиной; на грязном песке валялись известняковые камни — балласт, сброшенный судами, пришедшими из Баку. Шныряли ящерицы с растопыренными ногами; проползли две змеи; ушел в нору черный тарантул. Чайки низко летали над сбитой у берега пеной в желтой воде.
Пыхтящий казенный пароход отвез Гумбольдта дальше в море. Плоский берег казался чертой, проведенной по линейке. Тянулись низкие острова в камыше. Маяк на острове Четыре Бугра, белевший далеко, обозначал конец земли. Море замкнуло круг. На юге синело. Вода под кораблем была густой и бурой. Лот показывал шесть с четвертью — шесть с половиной футов.
В три часа ночи капитан заявил, что поворачивает обратно, — кончались дрова. Зачерпнули воды в бутылки; ее можно было пить.
Возвращались на север быстро. Гумбольдт спешил. Была середина октября. В Москве, однако, пришлось задержаться. Фишер фон Вальдгейм никак не хотел скоро отпустить Гумбольдта. Был снова устроен прием в университете.