Александр II
Шрифт:
– Их теперь освободили.
– Освободили, – с глубоким презрением сказала Перовская. – А что переменилось? Та же нищета, грязь, тараканы, клопы, вши и бедность. Люди, питающиеся чёрным хлебом и водой, иногда кашей, только по праздникам мясом, люди неграмотные, не знающие ничего – разве это народ? Это – нация? Провозгласили «земля и воля». Это хорошо, это шаг вперёд. Но мы пересматриваем это решение. Нам нужна не конституция и уже не республика нам нужна. Нет, мы не повторим ошибок декабристов. Нужно дать волю народу. Не знаю, во что это выльется у нас. Нам мешает война. Победы нам мешают. Скобелевы!.. Народные герои! Надо ждать. Мы хотим, чтобы была народная воля! Воля народа!
– Софья Львовна, вы сами
– Мы поднимали и этот вопрос. И вот что сказал Андрей: «Мы государственники – не анархисты. Знаю, нас будут обвинять в анархизме. Вздор! Ерунда! Мы не дети, мы знаем – правительство всегда будет, государственность неизбежно должна будет существовать, поскольку будут существовать общие интересы. Наша задача – работать на пользу народа, ведя пропаганду социалистических идей. Мы насилия не признаём, политики мы не касаемся. Мы учим, мы просвещаем народ. Мы хотим действовать мирным путём в народе, но когда нас сажают в тюрьмы, простите – выкорчёвывать придётся…» Так сказал Андрей!
– Много вас?
– Не всё ли это равно, Вера Николаевна? Государь один, и всё зло исходит от одного человека. Много нас или мало, это не имеет никакого значения, важно лишь то, что мы существуем, что мы работаем, что мы проповедуем. У Христа было двенадцать апостолов, да один ещё и изменил, и не мир принёс Христос, но меч, и вот уже скоро девятнадцать веков трясётся весь мир от учения Христа. Возможно – мы все погибнем. Но дело всякого убеждённого деятеля дороже жизни.
– Я понимаю вас, Софья Львовна, как понимаю я вас, – говорила Вера. Она точно вырастала в эти часы задушевной беседы. Ей, «кисейной барышне», с которой никто никогда, кроме разве Суханова, серьёзно не говорил, а были только смешки или пустые разговоры о цветах, о картинах, очень редко о книгах, кого занимали на балах во время танцев, вдруг с нею говорили о будущем устройстве России, о народоправстве, о воле народа. И как звучало всё это: «мы государственники, не анархисты»… Вера забывала время. Ей хотелось слушать и слушать, войти во всё это. Вот он где, подвиг, о котором она мечтала едва не с детских лет. Вот её «Жанна д'Арк», её «Екатерина»! И Вера повторила за Перовской:
– Да, дело должно быть дороже жизни.
И снова была долгая тишина, тиканье часов на кухне, временами треск в них, и всё тот же надоедливый стук молота по камню. В окне билась и жужжала большая чёрная мясная муха. Вера сильнее ощущала спёртый воздух квартиры, мещанский запах пригорелого лука, непроветренных комнат и вони человеческого жилья, чувствовала себя в совсем ином мире, бедном, неопрятном, но странно влекущем. Подвиг не мог быть усыпан розами.
Близко к Вере было загорелое лицо Перовской, с ярким румянцем и тонкими чертами. Светлые глаза застекленели, и снова в них застыла страстная молитвенная напряжённость. Перовская заговорила плавно, точно прислушиваясь к какой-то звучавшей в её сердце таинственной музыке, иногда распевно протягивая слова:
– Народная воля!.. Чего же может желать себе народ, как не общего блага? Когда везде и над всем воля народа, когда народ сам будет распоряжаться всеми средствами такой прекрасной, необъятной, богатой страны, – всё переменится в ней! Опустеют холодные каменные дворцы вельмож, потонет в болоте, растворится в туманах петровским проклятием созданный Петербург – и вся Россия покроется прекрасными каменными городами-садами. Каменные дома будут стоять среди деревьев, прекрасно освещённые. Везде керосиновые лампы, везде фонари… Хорошие дороги, прекрасные школы, где вместо закона Божиего будут преподавать мораль и философию. Богатство земли будет распределено поровну между всеми, падут сословные перегородки, все станут на общее дело, и поселянин получит заслуженный отдых. Это будет! Всё равно, Вера Николаевна, будем мы или нет – это будет! Наши дети увидят это благоденствие и благополучие. Исчезнут суды, розги и шпицрутены, не будет полиции, не будет войска, ибо войн не станет вести благополучный народ. Самый климат России переменится.
– Климат?
– Да! Климат! Разве нельзя обсадить реки лесами, устроить древесные стены на востоке, чтобы преградить путь дуновению сибирских ветров, разве нельзя управлять природой не Богу, но человеку, просвещённому наукой? Для такого человека – всё возможно. Мы будем, Вера Николаевна, летать, как птицы! Изменятся пути сообщения, не станет границ, народы протянут друг другу руки – и наступит общий мир, общий, благословенный наукой труд. Вот что будет, вот что станет, когда будет не государева воля, не монаршая милость, объявляемая с высоты престола манифестами, но народная воля – социализм!.. Это мы и идём проповедовать народу, и вы пойдёте с нами, а не со Скобелевыми…
Взволнованная своею речью, Перовская встала и прошла на кухню.
Вера с ужасом увидела на своих маленьких плоских часиках, висевших на тонком чёрном шёлковом шнурке, что уже половина первого. Как быстро прошло время! Она только-только успеет проехать к завтраку на Фурштадтскую.
– Софья Львовна, – поднимаясь со стула, сказала Вера.
– Что, милая?
– Мне надо идти… Генерал будет сердиться, если я опоздаю.
– А пусть себе сердится.
Перовская стояла над плитою, где пылали щепки, и ставила на огонь кофейник.
– Напьётесь кофе со мною и тогда пойдёте.
– Нельзя, Софья Львовна.
– Вера Николаевна, если хотите идти с нами, строить счастье русского народа, проповедовать социализм – вам надо научиться обходиться как-нибудь без генералов. И тут путь один и неизбежный – ложь.
– Ложь? – воскликнула Вера.
– Да… Надо прежде всего научиться лгать.
– Софья Львовна – я не ослышалась? Лгать?
– Это неизбежно. Надо всё скрывать до времени и для того – лгать. Ведь не скажете же вы своему благонамеренному деду, генерал-адъютанту его величества, что вы были у нелегальной, у Перовской, у Марины Семёновны Сухоруковой, которую разыскивает полиция? Ведь не выдадите вы меня с головой?
– Нет… Конечно, нет.
– Ну, так и говорить нечего, идёмте пить кофе, оно сейчас и готово.
Вера осталась у Перовской, она пила кофе, слушала восторженные рассказы Перовской про Андрея, о его физической силе и мужестве.
– Вы знаете, Вера Николаевна, кто не боится смерти – тот почти всемогущ. И Андрей смерти не боится. Как-то в деревне на мать Андрея бросился бык, Андрей, который был неподалёку, выломил жердь из изгороди и стал между матерью и быком. Бык налетел на кол, сломил его, Андрей устоял, удар пришёлся мимо, мать Андрея была спасена, и всё просто, без позы. Это не тореадор, но это выше самого знаменитого тореадора. Это мужество, Вера Николаевна… И это, поверьте, выше вашего Скобелева! А как красив Андрей! Румянец во всю щёку, тёмные, глубокие глаза с вечно горящим в них пламенем. Они пронизывают насквозь. У него красивого рисунка губы и тёмная бородка. Шёлк!.. А как он говорит!
– Вы влюблены в него?
– Оставьте это, Вера Николаевна. Отвечу вам словами Рахметова из «Что делать?». Я должна подавить в себе любовь… Любовь связывала бы мне руки… Скуден личными радостями наш путь. Мало нас. Но нами расцветает жизнь всех. Без нас она заглохнет, прокиснет, мы даём людям дышать… Такие люди, как Андрей! Да он куда выше Рахметова. Это цвет лучших людей. Это двигатель двигателей… Соль земли…
– Вы познакомите меня с ним?
– Когда-нибудь, Вера Николаевна.