Александр II
Шрифт:
– Трудновато, господин капитан, – сказал Фёдоров.
– Будем, Иван Фёдорович, мечтать, – вздыхая, сказал белокурый, безусый молодой офицер, с такими нежными чертами лица, такой хорошенький, с таким глубоким, грудным женским голосом, что его можно было принять за переодетую девушку. – Мечтать о камине, о горящих письмах, искрах пережитой любви, пережитого счастья, о знойном юге, об александрийских египетских ночах и смуглых красавицах, полных африканской страсти.
– Поэт!.. Мечтать о пережитой любви!.. В твои-то годы, Алёша!.. Сочини нам лучше стихи, а мы их на песню положим и будем петь в нашей пятой роте.
Алёша покраснел и застыдился. Капитан Нарбут пошёл дальше по ротам. Из тёмной ночи в свете
– Ваше благородие, извольте, кому желательно, сбитеньку солдатского, горячего.
Застучали о котелок жестяные кружки и мельхиоровые стаканчики.
– Славно!.. Спасибо, Игнатов. В самый раз угодил.
– Рад стараться. Допьёте, я ещё вам подам.
– Ну так как же, Алёша, стихи?
– Зачем мне сочинять, когда давно и без меня сочинили стихи, так подходящие к тому, что теперь совершается.
– А ну? Говори…
– Читайте, Алёша.
– Мы идём на Константинополь, господа. Мы возьмём Константинополь! А двадцать два года тому назад сочинили на Дону про это такие стихи.
Алёша распевно, стыдясь и смущаясь, стал говорить. Солдаты придвинулись к костру и слушали, как читал стихи Алёша.
Стойте крепко за святую Церковь, общую нам мать. Бог вам даст луну чужую С храмов Божиих сорвать. На местах, где чтут пророка, Скласть Христовы алтари, И тогда к звезде Востока Придут с Запада цари. Над землёю всей прольётся Мира кроткая заря, И до неба вознесётся Слава русского царя!– Вот, – совсем по-детски заключил смущённый Алёша.
Офицеры примолкли.
Из темноты, от песчаного пристена, раздался простуженный, грубый солдатский голос. Кто-то с глубоким чувством повторил:
И до неба вознесётся Слава русского царя!и тяжело вздохнул.
Ротный Фёдоров узнал голос.
– Ты чего, Черноскул? – сказал он.
– Я ничего, ваше высокоблагородие. Очень складно и душевно их благородие сказать изволили. Как у церкви, молитвенно очень.
– Вот я и думаю, – сказал Алёша, и Болотнев увидал, что крупные слёзы блестели в Алёшиных глазах, отражая огонь костра. – Вот я и думаю – мы уже на Балканах. Ещё одно усилие – и вот он – южный склон. Долина Тунджи и Марицы! Долина роз!.. А там Филиппополь, Адрианополь и… Константинополь! Заветные мечты Екатерины Великой сбудутся. Славяне станут навсегда свободны… На место Олегова щита на вратах Царьграда будет повешен Александром православный крест. Какая это будет красота! И это мы, лейб-гвардии Литовский полк!.. Тут и про мороз забудешь. Вот какое у нас было прекрасное прошлое! Мы создадим великое будущее!
– А ты слыхал, Алёша, – жёстко сказал черноусый поручик с тёмным закоптелым лицом, – о прошлом думают дураки, о будущем мечтают сумасшедшие, умные живут настоящим.
Лежавший по другую сторону костра на бурке князь Болотнев вскочил.
– Послушайте, – сказал он, – чьи это слова?.. Это ваши слова?
– А вы разве сами не знаете? – сказал поручик.
– Это сказал или дурак, или сам сумасшедший! – взвизгивая, закричал Болотнев и подошёл к офицерам.
– Однако это сказал ни тот и ни другой, это сказал Наполеон!
– Наполеон? Ну и что из того? Разве не ошибался Наполеон? Да и кто не ошибался? Наполеон писал свои воспоминания, а кто вспоминает и, значит, думает о прошлом – тот, значит – дурак! Когда он замышлял поход на Россию, взятие Москвы – он думал о будущем… Сумасшедший!.. Да понимаете ли вы, – кричал Болотнев, топчась у костра, – у нас нет настоящего! Нет!.. Нет!.. И нет!! У нас есть, вернее, было – только прошлое и будет будущее! Вот я сделал шаг от костра, – Болотнев и точно отошёл на шаг от костра. – И этот шаг, то место, где я только что стоял, – уже в прошлом. Оно ушло. Его нет, и я могу только вспоминать о нём. Это всё равно – миг один, одно мгновение прошло, или прошли века – они прошли! Их нет! И когда придёт наш конец, вся жизнь станет прошлым – перед нами откроется новое будущее!! Как и сейчас, каждое мгновение перед нами открывается – будущее!..
Лицо Болотнева горело, как в лихорадочном огне. Глаза сияли, отражая пламя костра.
– Он бредит, – сказал штабс-капитан Фёдоров. – У него лихорадка.
Болотнев не слыхал его. Он продолжал и точно будто в бреду:
– Вся моя прошлая жизнь – одно воспоминание. Скверное, скажу вам, господа, воспоминание. Ошибка на ошибке – гнилая философия Запада. И я познал, что есть только одна философия, и выражается она коротко: «Чаю воскресения мёртвых и жизни будущего века, аминь!» В этих восьми словах – вся мировая философия, всё оправдание и смысл нашей жизни, в этом бесстрашие и мужество нашего солдата, в этом счастье и примирение с нищетою, бедностью и страданиями этого мира!.. Как могли все эти заумные философы, которых я изучал и кому я верил, проглядеть эти восемь слов?! Вся моя будущая жизнь потечёт по иному руслу. Не по марксовской, энгельсовской указке, не по Миллю, Спенсеру, Бюхнеру, Дарвину – и прочим болванам философам, в большинстве из иудеев, заблудившихся в трёх соснах, но по Евангелию… И служить я буду не народу, но государю и Родине, и верить буду не в то, что я произошёл от обезьяны, но что я создан по образу и подобию Божию, и буду ждать, пламенно ждать воскресения мёртвых!..
Шатаясь, как пьяный, Болотнев подошёл к краю пропасти и, остановившись на том месте, где священник днём отпевал казака, крикнул в бездну:
– Пахом Киселёв, ты меня слышишь?
Всё притаилось кругом. Прошло несколько томительных, странно жутких мгновений. Чуть потрескивал костёр. И вдруг из тёмной бездны, издали, глухо, но явственно ответило эхо:
– Слышу-у-у!!
Все сидящие у костра вздрогнули и переглянулись. Болотнев ухватился руками за осину и нагнулся к пропасти. Он крикнул страшным голосом:
– Станица! Слышишь?
Снова издалека, но теперь чуть слышно и не так ясно донеслось:
– Слышу!
Болотнев пошатнулся и свалился бы в пропасть, если бы к нему не подбежали офицеры и не оттащили его от края обрыва.
– Алёша, – сказал Фёдоров, – сведи его к доктору Величко… У него, должно быть, жар…
XXXII
На южном склоне Балкан стало полегче. Не то чтобы было теплее, но казалось теплее. Главное же – подтащили обозы, подошли ротные котлы и с ними кашевары и артельщики. Солдаты похлебали горячего варева и стали веселее. Похлебал с солдатами их ротных щей и князь Болотнев, но веселее не стал. Непонятная тоска, точно предчувствие чего-то страшного, сосала под сердцем.