Александр III
Шрифт:
– Ура! – вырвалось у генерала.
– Ура! – подхватили все на курганчике.
– Красухин, коня! – приказал Гурко. – А что же значат ружейные выстрелы на редуте, ротмистр?
– Это лопаются в огне турецкие патроны… Они лежат повсюду, и кучами, и в ящиках, – ответил Скалон.
Генерал дал своему коню шпоры и помчался к редуту. Свита во весь опор понеслась за ним, перескакивая через ровики и кучи мёртвых тел.
Редут был озарён красным широким заревом, на фоне которого чётко рисовались силуэты русских солдат. Собравшись группами, они подхватили «ура!» мчавшегося к ним генерала. Вверх полетели шапки, иные
– Молодцы, дети, молодцы! – глухим суровым голосом повторял он, скрывая волнение.
Яркое зарево пожара, в котором, как при сильной перестрелке, трещали лопавшиеся патроны, освещало происходящее. Пленные, положившие оружие на редуте, были выведены и стояли кучей; их оказалось 2 289, остальные полегли на месте во время сражения. К Гурко подвели турецкого генерала Ахмеда-Февзи-пашу, лицо которого было мрачным. Он низко поклонился и стал, опустив голову. Гурко протянул ему руку и сказал:
– Уважаю в вас храброго противника!..
Затем он обернулся к солдатам:
– Дети! В сегодняшней победе главная заслуга ваша! Вы были сами себе командирами!..
14
Они встретились на Волынской горе в редуте командира лейб-волынцев Мирковича, два самых знаменитых генерала – Гурко и Скобелев, в сопровождении ординарцев, начальников частей и штабистов.
Накануне Скобелев известил Гурко о том, что, по достоверным сведениям, турки ночью намерены сделать усиленную вылазку из Плевны. Гурко тотчас отправил ординарцев к Горному Дубняку и Телишу, чтобы задержать движение выступивших в поход гвардейских частей. Холодной лунной ночью он услышал треск ружейной пальбы и глухие удары орудий. Гурко вызвал Нагловского, опасаясь, что Осман-паша решился на прорыв из Плевны на юг по Софийскому шоссе. Но затем перестрелка стала стихать и к пяти часам умолкла вовсе.
– Егунда! Демонстгация! – картаво рубил слова тридцатипятилетний Скобелев.
На его подвижном, украшенном усами с подусниками лице мальчишески сверкали синие упрямые глаза.
– Вон они, тугки, извольте полюбоваться, из воинов пгевгатились в землекопов. Забыли пго винтовку и не гасстаются тепегь с лопатой.
В самом деле, турецкие укрепления, расположенные от редута Мирковича всего на расстоянии каких-нибудь восьмисот – тысячи сажён, были усеяны рывшими, копавшими, укреплявшими насыпь солдатами. За ложементами спокойно разъезжал на белой лошади турецкий офицер. Гурко только усмехнулся в бороду и обратился к батарейному командиру:
– Дать залп из двух орудий!
Разговор генералов продолжался как ни в чём не бывало.
Турки после выстрела мгновенно скрылись за насыпью, но через минуту снова появились с лопатами. Число любопытных даже возросло, и опять загарцевал офицер на белой лошади.
– А ну катани по ним шрапнелью! – уже не шутя приказал Гурко артиллерийскому офицеру и снова заговорил со Скобелевым о предстоящем походе, который не даст Мехмету-паше собраться с силами, отсидевшись за Балканским хребтом.
После второго залпа турки попрятались вовсе, зато на их стороне показался белый дымок.
– Ложись! – раздался крик дежурного фейерверкера, и все, кто был на редуте – генералы, штабные офицеры, ординарцы, денщики – кинулись на землю.
Гурко и Скобелев даже не переменили позы, рассуждая о предстоящей кампании.
Турецкая граната с воем, шипением и свистом влетела в редут и зарылась. Офицер-артиллерист бросился к месту упавшего снаряда, вытащил ещё горячую от полёта неразорвавшуюся гранату и положил её перед генералами.
Через минуту раздался новый крик: «Ложись!», и новая граната, просвистев в воздухе, зарылась рядом с первой.
Гурко и Скобелев поднялись на насыпь. Ни тот, ни другой не хотели выказать осторожность, которую можно было бы истолковать как робость.
Между тем в свите все были в крайнем волнении, так как знали, что турки обыкновенно отвечают одним выстрелом более, чем пущено в них. Надо было ожидать третьей гранаты, которая при новом крике «ложись!» не замедлила удариться в землю шагах в пяти от генералов.
По счастью, и этот снаряд не разорвался, иначе Гурко и Скобелева не было бы в живых. При полёте этой третьей гранаты оба генерала были бледны, но ни в чём не изменили себе, продолжая мирно беседовать.
– Ну что ж, желаю удачи, – с лёгкой завистью сказал Скобелев, на прощание пожимая руку Гурко. – Вам идти впегёд, а нам сидеть тут, под Плевной…
Да, всё было позади. Долгие споры, доводы, доказательства. Препирательства с заместителем начальника штаба главнокомандующего, недоброжелательным к Гурко генералом Левицким. Возражения осторожному Тотлебену. Предложенный Гурко план начать немедленно наступление на Софию, не дожидаясь, пока падёт Плевна, был наконец утверждён государем императором. Железная воля и энергия Гурко сломили все препоны, хотя в последний момент ему было рекомендовано далеко не зарываться и до капитуляции Плевны только занять горные переходы Орхание. Когда, по поручению Гурко, полковник генерального штаба профессор Пузыревский докладывал в ставке о том, что в окрестностях Софии формируется армия Мехмета-паши с целью идти на помощь Плевне и необходимо предпринять встречное наступление, Александр II прервал его:
– Должен сообщить, господа, что я только что получил письмо от коголевы Виктогии. Она пгедлагает мне своё посгедничество между султаном и мною для начала пегеговогов. Но ставит условием, чтобы наша агмия ушла за Дунай, в Гумынию…
Он оглядел собравшихся усталыми, потухшими глазами и с неожиданной энергией воскликнул:
– Какая стегва!..
Заговор великих европейских держав – Великобритании, Германии и Австро-Венгрии (не участвовала лишь Франция) помешать успеху русских продолжался.
Но впереди были – капитуляция Плевны, беспримерный зимний переход Гурко через Балканы и победоносное окончание войны.
15
Наследник-цесаревич ничего или почти ничего не знал о планах кампании и чувствовал себя всю эту осень 1877 года как бы забытым. Теперь он уже и не помышлял, как ранее, об отъезде отца в Россию. Его гнев и неприязнь сосредоточились на главнокомандующем – дяде Низи, который, по общему мнению, был едва ли не главным виновником всех военных неудач. Но с кем мог цесаревич поделиться своим мрачным настроением, своими горестными мыслями, кроме Минни? Пожалуй, лишь с учителем и наставником Константином Петровичем Победоносцевым.