Александр Керенский. Демократ во главе России
Шрифт:
«Председатель. Объявляю заседание Думы открытым. Предлагаю Государственной Думе стоя выслушать высочайший указ. (Все встают.)».
«Поднял членов Думы, чтобы потом бросить на колени», – сокрушенно покачал головой Александр Федорович, но набрался духа дочитать протокол.
«Товарищ председателя Государственной Думы Протопопов. Указ Правительствующему сенату. На основании ст. 99 основных государственных законов повелеваем: занятия Государственной Думы прервать с 3 сентября сего года и назначить срок их возобновления в соответствии с указом нашим… в зависимости от чрезвычайных обстоятельств… На подлинном собственного его императорского величества рукою подписано: „Николай“. В царской Ставке 30 августа 1915 года.
Председатель. Государю императору «ура!». (Долго не смолкающие крики «ура!».) Объявляю заседание Государственной Думы закрытым».
«Крики были. Приверженцев самодержавия. Но не вся Дума исступленно боготворила царя. Не все упали на колени перед ним», – отметил про себя Александр Федорович. Он не совсем точно определял характер царя как безучастного, безвольного человека, легко отрешившегося от власти. Понял это позднее, в первые дни после Февральской
«I. Назначить на высокие государственные посты только бесконечно преданных Единой Царской Самодержавной власти.
II. Манифестом Государя должна быть распущена Государственная Дума.
III. В обеих столицах и городах, где ожидаются особенно острые выступления революционной толпы, ввести военное положение.
IV. Закрыть все органы левой и революционной печати».
Как выяснила Чрезвычайная следственная комиссия Временного правительства, план императора, выглядевший анонимной запиской, был составлен в так называемом «Кружке Римского-Корсакова» и отнюдь не музыкантом. Ее готовил, судя по содержанию и тону, министр внутренних дел А. Д. Протопопов, назначенный на пост 6 сентября 1916 года. Александр Федорович был предельно огорчен тем, что после его отъезда из Саратова, где он вел беседы со многими ведущими политическими деятелями, все они были арестованы.
Тогда Керенский встретился с Протопоповым, как и он, уроженцем Симбирска, с которым поддерживал хорошие отношения. «Сейчас мы все уладим!» – улыбаясь, по-дружески объявил Протопопов и тут же дал телеграмму об освобождении указанных Керенским лиц. Александра Федоровича озадачило то, что Протопопов встретил его в жандармском мундире, который надевал редко, а в дальнейшей беседе говорил странные вещи и моментами походил на сумасшедшего, хотя до этого был нормальным, интеллигентным, хорошо воспитанным человеком. Перемена в нем объяснялась тем, что он страдал неизлечимой венерической болезнью и, как выяснилось, даже лечился у доктора Бадмаева, где повстречался с Распутиным, которому, по всей видимости, не стоило труда подчинить себе человека с разрушенной психикой. И еще тогда подумал Александр Федорович, что землячество – большая объединяющая сила. Ведь Протопопов освободил людей, близких своему политическому противнику. Незадолго до своей смерти Протопопов писал: «Начало выкристаллизовываться рабочее движение. То тут, то там вспыхивают стачки. Мы были вынуждены разработать план для подавления рабочего движения, если оно будет носить насильственный характер». Мы – это он и Николай. Согласно намеченному ими плану был разогнан центр патриотического движения оборонцев среди рабочих, а в том же месяце, 26 января 1917 года, были арестованы все члены «рабочей группы», за исключением полицейского агента Абросимова. Император сообщил Протопопову, что немедленно отправляется в Ставку, чтобы перебросить в столицу необходимые армейские подразделения. Перед отъездом из Петрограда царь подписал указы Сенату как об отсрочке, так и о роспуске Думы, не проставив на документах дату, и вручил их князю Голицыну. Александру Федоровичу показалось, что царь сделал это не столь страстно, как прежде, он был равнодушен к своей судьбе. Смирился с нею, когда не было иного выхода.
Революционное напряжение в стране нарастало. На заседании Московского комитета кадетской партии 23 сентября ее видный член Кишкин доказывал, что страна доведена бездарным правительством до революции. Директор Департамента полиции докладывал министру внутренних дел о разгроме большевистской партии в то время, когда у того на руках были сводки о новых стачках и демонстрациях, неслыханных с 1914 года. К удовольствию Керенского, Милюков предостерегал против поощрения бунтовских «революционных инстинктов»: «Нашей задачей будет не добивать правительство, что значило бы поддерживать анархию, а влить в него совершенно новое содержание, то есть прочно обосновать правовой конституционный строй. Вот почему в борьбе с правительством, несмотря на все, необходимо чувство меры». Керенский подумал: «Опять возникло понятие об абстрактном чувстве меры. В этом вопросе нужна конкретность». Александр Федорович видел, что царизм уже не способен вести победоносную войну, разложение в армии и, как следствие, поражение на фронте свидетельствовали об этом. Непрерывно растущая разруха говорила о его бессилии вывести страну из тупика. Даже правый депутат Думы Шульгин выступил, как никогда прежде, осуждающе: «Мы терпели, так сказать, до последнего предела. И если мы сейчас выступаем совершенно прямо и открыто с резким осуждением власти, если мы поднимаем против нее знамя борьбы, то это только потому, что мы действительно дошли до предела, потому что произошли такие вещи, которые дальше переносить невозможно».
Несколько раньше, 1 ноября, в первый день пятой и последней сессии Думы, Милюков, сообщая о ряде конкретных фактов из неумелой, продажной практики правительства, каждый раз спрашивал: «Что это – глупость или измена?» Он резко критиковал председателя Совета министров Штюрмера, обвиняя его в предательстве интересов России. Милюков говорил о «темных силах», окружавших трон, в очень осторожной форме – о предательстве на самом верху, намекая на императрицу, которую молва обвиняла в сочувствии немцам, о невозможности правительства вести войну до победного конца. «Что это – глупость, измена?» Ответ армии и народа был один: «Измена». Выступая от имени всего «Прогрессивного блока», С. Щидловский потребовал создания уже не «министерства доверия», а министерства, целиком отвечающего за свои действия перед Думой. Лидер крайне правых В. М. Пуришкевич, обрисовав махинации распутинской клики, отделил от них царя и, призвав всех членов Думы сохранить верность России и монархии, отправился в Царское Село «коленопреклоненно» молить царя спасти Россию от произвола «темных сил». Речь его не получила ожидаемого им отклика.
Большинству
Домой вернулся воодушевленным, в хорошем расположении духа, что случалось с ним редко, обнял Ольгу, поцеловал детей, сердечно поздоровался с братом жены и, неожиданно для себя, в стиле разгулявшегося купчика, скомандовал: «Ольга! Накрывай на стол! Гулять будем!»
Душа требовала разрядки. Слишком много энергии отнимали баталии в Думе. Она была единственной независимой организацией, которую не рискнул закрыть Протопопов. В те черные месяцы развала страны этот орган народного представительства, конечно далекий от совершенства, был единственной надеждой России на поворот к новой, доселе незнакомой ей цивилизованной жизни. Ему верила армия на фронте, рабочие в столице. По городу поползли слухи, будто Царское Село решило расправиться с Думой. Когда в конце концов 14 февраля был назначен день возобновления работы Думы, к Керенскому и Чхеидзе – одному из лидеров меньшевиков – пришла делегация рабочих Путиловского завода и предложила провести массовую демонстрацию в поддержку Думы. Она была отменена по тактическим соображениям. Сложность и опасность ситуации понимали в самых высших кругах общества. Французский посол Палеолог записал в дневнике следующий разговор с великой княгиней Марией Павловной: «Что делать?.. Вот уже пятнадцать дней мы все силы тратим на то, чтобы попытаться доказать ему, Николаю, что он губит династию, губит Россию, что его царствование скоро закончится катастрофой. Он ничего слушать не хочет. Это трагедия… – Мы молча смотрим друг на друга. Она догадывается, что я имею в виду драму Павла I, потому что она отвечает жестом ужаса: – Боже мой! Что будет?!» Английский посол Бьюкенен телеграфирует в Лондон: «Если император будет слушаться своих нынешних реакционных советников, то революция, боюсь, является неизбежной». Но Николай был не столь неосторожен и безучастен к происходящему, как казалось многим со стороны. Он принимает контрмеры, увольняет Штюрмера, обвиняемого в измене, и назначает председателем Совета министров А. Ф. Трепова, брата того самого петербургского генерала-губернатора, который в революцию 1905 года издал знаменитый указ: «Патронов не жалеть».
Трепов был сыном петербургского градоначальника, в которого стреляла Вера Засулич. Он был связан с некоторыми депутатами в Думе по своей прежней работе в правительстве. 19 ноября 1916 года новый председатель представился Думе и сразу объявил, что союзники отдадут России Константинополь. «Русский народ должен знать, за что он льет свою кровь».
Предполагалось, что эти уступки успокоят взволнованных депутатов, а потом можно будет взять другой курс. Николай II, назначая Трепова, с недоверием принятого при дворе, успокаивал царицу: «Противно иметь дело с человеком, которого не любишь и которому не доверяешь. Но раньше всего надо найти ему преемника, а потом вытолкать его после того, как он сделает грязную работу, – я подразумеваю – дать ему отставку, когда он закроет Думу». Царское окружение намеревалось, кроме разгона Думы, запретить «союзы», выбрать новую, более «ручную Думу», сосредоточить в руках одного «полномочного лица» всю полноту власти и выступить против революции. Но план сорвался в первый же день открытия V Думы, когда Керенский устроил обструкцию Трепову, сильно подорвав его авторитет.
В канун открытия Думы Родзянко отправился к царю с всеподданнейшим докладом: «Правительство все ширит пропасть между собой и народным правительством… С прежней силой возобновились аресты, высылки, притеснения печати…»
Царь был сильно раздражен этим посланием и предупредил Родзянко, что Думе будет позволено продолжать заседания, «если она не допустит новых непозволительных выпадов в адрес правительства», и отклонил его просьбу об удалении из правительства наиболее непопулярных министров. На это Родзянко высказал мнение о том, что это его последний доклад: «Ваше величество, вы выражаете несогласие со мною, и все останется, как было… Я вас предупреждаю, что не пройдет и трех недель, как вспыхнет такая революция, которая сметет вас, и вы не будете царствовать».