Александр Македонский
Шрифт:
Всякий, кто не был готов бросить борт все традиционные воззрения общества, почувствовал в логике нового политического курса угрозу жизненным интересам нации, равнодушие к ее высшим ценностям. Основой новых оценок должна была стать не македонская, а сверхнациональная, по существу имперская идея. На мир не собирались смотреть из маленькой Македонии, напротив, на маленькую Македонию хотели смотреть с мировой точки зрения. Царю приходилось отходить и от своего народа, и от родины. Династическому принципу и тому предстояло подвергнуться переменам. Впредь следовало подчиняться не македонскому царю, сотоварищу-рыцарю, а владыке, деспотичному даже в изъявлениях своей милости. Назначение македонян управляющими в Персии только внешне могло показаться поощрением, на деле же оно низводило македонян
Примерно так думали недовольные. Но что их особенно пугало — это тот энтузиазм, с которым Александр стремился к своим новым целям. Он будто не замечал, как при этом разрушается старое, действуя так, словно прошлое лишено всякой ценности. И это был не трезвый расчет, основанный на необходимости, а увлечение, страстная любовь к стихии. Не Македония, а мир, не национальная узость, а всечеловеческая широта, не Македонское царство, а безусловная самодержавность составляли основополагающую стихию Александра.
Более проницательные недруги понимали, что царь не мог действовать иначе: его вынуждала поступать так внутренняя таинственная сила, так как его мировоззрение по природепротивостоит всему традиционному и примирить их невозможно. Только Парменион, как ментор и старший, умудренный годами, нашел в себе силы возражать и противиться. Более слабым и юным было бессмысленно заступаться за почитаемые ими святыни, ибо при любой попытке огненный дух Александра мог их испепелить. Трудно переубедить царя, но еще труднее повлиять на творческий дух. В Александре соединилось и то и другое. Его страстная убежденность и яркое пламя души не терпели узких национальных шор, запрещали любую существенную критику и подавляли всякую дискуссию о правильности нового курса. Признавалась критика только отдельных мелочей. Так образовался фронт молчания, тайного ожесточения, являющийся одновременно питательной средой для самых черных планов заговорщиков.
Александр знал об этом, и пассивное сопротивление было для него всего мучительнее. Он не собирался терять македонян, и если не мог уже целиком принадлежать им, то во всяком случае хотел, чтобы они принадлежали ему. Но прежде всего он пытался увлечь мировыми замыслами своих помощников и товарищей. За их души Александр и боролся во время вечерних пирушек, употребляя все свое колдовское обаяние, сердечные слова, богатые подарки, а иногда и грубую силу. Сначала он еще сдерживал себя, чтобы не оскорбить чувства македонян внезапным переходом к грубости. Поэтому он добивался только самого необходимого, делая это осторожно и часто прибегая к компромиссам. Так, он облачался в новую царскую одежду только при общении с людьми Востока или дома, а потом стал надевать и при всем народе [205] .
205
Plut. AL, XLV, 3.
Прежде всего понадобилось удалить из лагеря Пармениона. Это, видимо, было решено уже после Гавгамел. Старика оставили в Экбатанах на довольно высоком посту; это было еще не полное унижение, но и не слишком почетно. Часть его гарнизона была вскоре отозвана в действующую армию, так что поход против кадусийцев не состоялся. Все происходило так, словно старые недоразумения не были забыты и мрачная тень закрывает солнце согласия в идущем на восток войске. Парменион все еще был жив, а следовательно, был жив и Филипп. Оба они мешали планам Александра, а также его желанию обрести любовь и понимание соратников и свиты. Именно в них обоих, а не в варварах царь видел подлинных врагов своей всемирной цели. Они не уступали, тогда он решил освободиться от них и от наиболее упрямых из их сторонников насилием.
Таким образом, не только два мировоззрения, но и две угрозы противостояли друг другу. Конфликт напоминал тот, который позже возник между Цезарем и фанатиками исконной римской идеи. Только более гуманный дух Цезаря не позволял ему прибегнуть к насилию, что и дало возможность его недругам нанести удар. Иначе обстояло дело с Александром. На его предков не раз уже совершались покушения. Распри в собственной семье, вражда со стороны то одной, то другой аристократической клики, личная «месть» некоторых магнатов — все это способствовало возникновению актов насилия, которые можно было предотвратить только тем же насилием. Это было вполне по-балкански и отвечало варварскому характеру македонян. Александр и здесь превзошел всех предшественников. Возможно, он боялся только скрытых врагов. Выше мы уже рассказывали, как он перед отправлением в поход истребил почти все царское семейство, чтобы не оставлять на родине претендента на власть. Конечно, сугубо деспотическая свирепость была ему чужда. Все его существо скорее тянулось к любви, если только он встречал любовь и понимание. Но все, что казалось Александру подозрительным, не способствовало и тем более мешало ему, подлежало истреблению. Несомненно, царь и теперь нанесет удар прежде, чем на него поднимут руку.
Если мы и говорили о скрытом неприятии планов Александра, то не надо думать, что оно в равной мере касалось всех «товарищей» царя. Отстаивать национальную традицию своего народа стали бы все, если бы только Александр не был Александром. Влияние его личности было слишком велико. Его смелые планы, царственные, несмотря на их странность, привлекали к себе, соблазняя одних своей решительностью, других — содержанием. Во всяком случае близость гения, соприкосновение с выдающимися идеями Александра, если и не открывало все сердца, то пленяло их, смущало, заставляя биться сильнее. Друг другу противостояли вдохновенные энтузиасты и упорные молчуны. Между этими полюсами стояли многочисленные колеблющиеся. Каждый из них проявлял столько доброй воли, сколько мог. Одних подкупала бешеная энергия властелина, других привлекали его подарки, многие вообще предпочитали слепое подчинение. Были и такие, кто уступал, следуя холодному расчету, или уподоблялся дереву, сгибающемуся во время бури, чтобы потом снова выпрямиться. Так или иначе, но сопротивлялись все-таки многие приверженцы старого мировоззрения.
Возьмем, например, Кратера, самого надежного и дельного из военачальников и вместе с тем подлинного «отца воинов». Это был сугубо военный человек, не интересующийся политикой. Лично ему восточные нравы были безразличны, и он ничего не имел против уравнительной политики. Ему всего важнее казалось верно исполнять свой долг, подчиняясь воле Александра, и, будучи высокопоставленным военачальником, не уступать, а превосходить других полководцев. Он косо посматривал не только на дерзкого Филоту, но и на своего соперника в борьбе за высочайшую милость, наперсника Александра — Гефестиона.
Гефестион, человек редкой красоты, особенно склонный в последнее время к восточным обычаям, был увлечен планами царя. Одаренный организатор и полководец, он чисто по-человечески ближе всех стоял к властителю. Для Александра чувства значили больше, чем для кого-либо из великих людей, и ни в чем они не проявлялись сильнее, чем в этом содружестве сердец. Упомянутый раздор Гефестиона с Кратером однажды зашел так далеко, что понадобилось даже державное слово царя, чтобы предупредить кровопролитие и убийство. Тогда Александр вскользь обронил слова, что Гефестион ничто, если отнять у него царя [206] .
206
Plut. Al., XLVII, 9 и сл.
Зять Пармениона, Кен, бравый солдат, происходивший, по-видимому, из горной знати, держался подчеркнуто лояльно. Пройдет еще много лет, прежде чем он рискнет откровенно выразить свое мнение о неосуществимости царских планов.
Не таков был Птолемей, всегда корректный, не ослепленный ни страстной любовью, ни политическими страстями. Благодаря своим деловым качествам он был уверен в царской милости и легко шел вверх, не поддаваясь влияниям минуты. После смерти царя он с такой же легкостью откажется от его идей, с какой разделял их, пока тот был жив.