Александр Невский. Сборник
Шрифт:
Жарко обнимает Михайло боярыню, он чувствует, как трепещет её молодая грудь, как быстро, сильно бьётся её сердце. Он видит только пылающее лицо боярыни, её горящие страстию, подернутые негою глаза, видит и забывает всё на свете.
Первая очнулась боярыня. Она закрыла руками лицо, торопливо запахнув распахнутую душегрею. Она тихонько освободилась и вдруг начала всхлипывать, эти всхлипывания тотчас же превратились в истерические рыдания. Перепуганный дружинник бросился к ней.
А она к нему льнёт, как голубка ласкается,
Вдруг она вздрогнула и, задыхаясь от страха, проговорила:
— Гляди, гляди, страсти какие!
— Что глядеть, где?
— Вон, над Волховом!
Михайло взглянул и обомлел. По ту сторону Волхова по небу спокойно плыла громаднейшая комета, обращённая хвостом к Новгороду, словно уходя из него, в Волхов, в отражении она казалась ещё длиннее.
— Не к добру это, не к добру, — шептала боярыня.
— Бог весть, — задумчиво проговорил Михайло. — Кому не к добру это знамение, а кому, может, и к добру; может, оно нам счастье предсказывает!
— Ох, Михайло, страшно мне!
Михайле не пришлось отвечать. Из дома Всеволожского послышались голоса, с каждым мгновением они приближались.
— Пойдём на лодку, — проговорил Михайло смущённо, — а когда они уйдут, я тебя высажу.
— Нет, нет, негоже так, прощай, я сумею пробраться в дом, прощай, любый, дорогой! Буду ждать завтра, — проговорила Марфа, быстро целуя дружинника и отталкивая его.
Михайло скрылся в кустах, боярыня вздохнула немного свободнее тогда только, когда послышался плеск весел.
Затаив дыхание, едва слышно, опасаясь малейшего шороха, пробиралась боярыня через кусты жасмина и сирени.
Наконец голоса стихли у Волхова, и боярыня как серна бросилась к дому.
Дружинник между тем, отъехав от сада Всеволожского, бросил весла и задумался. И светло было у него на душе.
«Что ж, что любит, — думалось ему, — да нешто она моя? Потайные только свидания, а больше и ничего, да и тут анафема мешает. Ну, не жить мне на свете, коли я с ним не расправлюсь за всё, и за неё, мою любушку, и за князя».
На востоке забелела полоска утренней зари, луна исчезла, только комет, чуть сдвинулась с места, хотя побледнела ещё более.
На улицах не унимался говор.
«Одначе куда же мне теперь деваться-то? Эти вольные люди, пожалуй, меня теперь в колья примут, на глаза им попадаться не след, вишь, как их знамение-то передёрнуло, ночь не спят, — раздумывал дружинник. — Нешто к боярину Симскому? А он, поди, теперь спит...»
Он всё-таки повернул лодку к знакомому месту. Вдали забелел дом, но ни одного огонька не светилось в его окнах, только одно было приподнято, и зоркий глаз Михайлы различил в нём фигуру. Он направился прямо к окну.
— Кто такой? — вдруг послышался оклик.
— Аль не узнал, боярин? — отвечал Михайло, услышав знакомый голос.
— Никак, это ты, Михайло Осипович? — весело проговорил боярин, выходя в сад.
— Кому ж и полуночничать-то, как не мне!
— Ну, рад, до смерти рад, — говорил Симский, обнимая Михайло, — то есть вот как рад, что тебя увидал, и сказать-то не сумею!
— Спасибо, боярин, на привете да добром слове.
— Ну, пойдём в хоромы, а то тебе с дороги-то и повечерять нужно.
— Не поздно ли о вечере-то разговор вести?
— Да я и сам ещё не вечерял: словно сердце чуяло, что ты придёшь.
Они вошли в хоромы; на столе стояли различные блюда, кубки и жбаны, приготовленные к ужину, словно для нескольких гостей. Любил боярин Симский покушать и выпить всласть.
— Ну какими же ветрами тебя к нам принесло? — спрашивал Симский, усаживая за стол.
— Не ветром, боярин, а Волховом. Отпросился у князя во Псков с родителем повидаться; Бог весть, придётся ли ещё со стариком свидеться.
— Что так, аль о смерти задумал?
— Чай сам знаешь, в которую сторону иду. Здесь у вас вольных людей только в Волхове топят, а там земля подневольная, татарвой переполнена, того и гляди, какой-нибудь поганый голову снимет.
— Не узнаю я тебя, Михайло Осипович, куда твоя удаль девалась?
— Да я так, к слову только сказал, да и старик мой куда древен, того и гляди, помрёт.
— Долго там пробудешь?
— Недельки две полагаю.
— А оттуда завернёшь к нам?
Михайло несколько смутился, но быстро оправился:
— А что мне здесь делать-то? Вишь, вашим вольным людям не по сердцу мы с князем пришлись, ну и пусть остаются одни.
— Каким вольным людям, одному Всеволожскому только.
— Как так Всеволожскому? Ведь все кланялись князю о выезде.
— Вот то-то и горе наше, что на вече у нас толку нет. Сидел я, Михайло Осипович, и думу горькую думал, вот глядя на знамение: не к добру оно нам. Сам Бог указывает это, за грехи наши, знать, наказание пошлёт. И чудное дело! Какlb самого начала не было у нас никакого порядка, так и доселе нет его; народ уж у нас такой!
— Вольный! — засмеялся Михайло.
— Какой там вольный! Виданное ли дело, чтобы голытьба делом правила? Вот и хороводят ими на вече такие, как Всеволожские.
— Вы-то что смотрите, ведь вы тоже люди вольные!
— На всяк час не убережёшься, ну а в этот остатный раз мы опростоволосились, сами виноваты, ну, да не беда, поправим дело. Заворачивай-ка к нам из Пскова, сам увидишь, может, и пригодишься, лишние руки никогда нелишни.
— Что такое?
— Оно хоть бы и не след пока говорить, да тебе сказать можно: ты свой человек. Посадник наш — древний старик, того и гляди, помрёт, нужно будет выбирать другого. Вот в посадники-то и задумал забраться Всеволожский. Смекаешь?