Александр Невский. Сборник
Шрифт:
Его сопровождали несколько дружинников. Взглянула на одного из них Марфуша и зарделась; сердце забилось сильнее, она опустила глаза, потом снова подняла их на дружинника; тот тоже с краской в лице пристально всматривался в неё.
— Мишутка, — прошептала Марфуша, и чем-то родным повеяло от этого бравого, красивого дружинника.
Целой вечностью казалась Марфуше обедня. Ещё несколько раз взглядывала она на Солнцева и каждый раз встречалась с ним взглядом.
Наконец богослужение окончилось, но народ не выходил
— Давно ли с дружинниками шашни свела? — прошипел старик, когда они вышли из собора. — Кто таков, говори без утайки?
— Не знаю, — прошептала Марфуша, — кажись, Солнцев, ребятами с ним в саду игрывали.
— Гляди, ещё увижу поклоны, ни ему, ни тебе голов не сносить!
Больше ни одним словом не обмолвился старик о Солнцеве, только перепуганная гневом отца Марфуша затуманилась и закручинилась. Влекло её сердечко в собор, словно чуяло оно, что она увидит там друга сердечного, но и боязно было, не подумал бы чего отец.
Прошло две недели, наконец она не выдержала и отправилась ко всенощной. С бьющимся сердцем взошла она во храм и сразу же увидела его. Еле устояла на ногах она, не выстояла и половины, моченьки не хватало. Шатаючись вышла она из собора. На дворе темно, ничего не видно; идёт она тёмною улицею и слышит за собою шаги.
— Добрый вечер, боярышня! — раздаётся добрый, ласковый голос.
Вскрикнула она и отшатнулась: он перед нею.
— Аль, боярышня, Мишутку не узнала?
— Как? Вестимо, узнала, — чуть не плача, говорит Марфуша, — только уйди ты от меня, ради Создателя уйди!
— За что же гонишь-то? — дрогнувшим голосом спрашивал Солнцев.
— Уйди, увидит кто, беды не оберёшься.
Но он всё-таки проводил её чуть не до самых ворот. С бьющимся сердцем, с раскрасневшимися щёчками и блестящими счастьем глазками возвратилась Марфуша домой.
И потянуло её с той поры на богомолье, ни одной всенощной не пропустит, только страшно боится, как бы не узнали об этих проводах.
Вспомнила Марфа и первый поцелуй, и объяснение их.
Теперь уже не нужно было искать свиданий на улице. Много было укромных мест в том саду, где они проводили детство.
Но и добрые люди не спали, удалось им подглядеть гулянки дружинника к боярской дочке; пошли разные слухи с разными небылицами, долетели эти слухи и до строго отца Марфуши. Как туча чёрная заходил старик. И раз всё-таки застал он их в саду, услыхал их нежный разговор и поцелуи.
Избитую Марфушу старик схватил за волосы и потащил в хоромы. В ужас пришла боярыня при виде окровавленной любимой дочки. Взвыла было она, но тотчас же должна была умолкнуть, когда зыкнул на неё не своим голосом старик.
Муки Марфуши не кончились; едва она пришла в себя, как по ней начала гулять ремённая плеть.
Вся избитая, с кровавыми рубцами, пролежала боярышня две недели без памяти. Да и опомнилась она не на радость. Потянулась жизнь хуже подневольной! Шагу из покоя нельзя сделать, да и в покое-то жизнь не радость: не отходит от неё мамка ни на шаг, дохнуть не даст свободно.
Прошла осень, наступила зима. Сохнет и чахнет Марфуша. Где-то теперь её милый, что думает, что делает, аль нашёл себе другую любушку? И слёзы, горючие слёзы ручьём льются из глаз её.
Но ещё пуще горе ждало Марфушу.
Выдался куда красен день. С самого утра заиграло солнышко, словно серебряная, кованная скатерть заблестел бриллиантами снег по саду. Взглянула в окно Марфуша, и словно легче стало на душе у неё. Но не долго радовалась красная девица. Около полудня к ней в покой вошла мать невесёлая, с заплаканными, распухшими, красными глазами. Взглянула на неё боярышня — и сердце дрогнуло, чуя что-то недоброе.
— Одевайся, Марфушенька, — чуть не со слезами говорила старуха, — одевайся, родимая; надень что ни на есть лучший сарафан свой.
Обомлела Марфуша, испугалась.
— Зачем, матушка? — спрашивает с тревогой.
— Отец приказал; нынче твоё благословение, — отвечала старуха, глядя жалостно на дочь.
— Какое благословение? — вся помертвев, спрашивала Марфуша.
— Отец по рукам ударил с боярином Всеволожским, за него выдаёт тебя, — говорила мать, а у самой слёзы так и виснут на ресницах.
— Матушка родимая, вступись, голубушка! — с рыданием взмолилась Марфуша, падая в ноги матери. — Вступись, не губи ты свою дочку родимую!
— Марфушенька, голубушка, что же я с отцом-то поделаю? Пойми сама, что мы с тобою перед ним? Он нас словно соломину какую сломит; что же с ним поделаешь, покориться нужно; одевайся-ка, сам прислал, уж гости собираются.
Обомлела боярышня, сердце перестало, кажись, биться у неё, кровинки не осталось в лице, словно закаменела она; поплакать бы, слёзы из глаз нейдут, словно повысохли все. Но вдруг, словно решилась она на что-то, поднялась со пола и молча, торопливо начала одеваться.
Хороша была Марфуша, одетая в серебряный парчовый сарафан. Её бледность, чёрные, блестящие глаза придавали особенную прелесть. С удовольствием взглянул на неё отец, когда она вышла к гостям, просиял жених, увидав красавицу невесту; ахнули гости. Точно мраморная статуя стояла Марфуша рядом с ненавистным женихом во время обряда благословения.
Обряд кончился. Сияет жених счастьем, только невеста как окаменелая стоит на месте.
— Марфа! — строго окликнул её отец.
Но боярышня, как подкошенный колос, без памяти повалилась на пол.