Александр Печерский: Прорыв в бессмертие
Шрифт:
В подвале мы пробыли десять суток. За это время нас ни разу не выводили.
Каждый раз, когда открывалась дверь, чтобы вынес-ти очередной труп, охранник кричал в подвал:
—Долго еще ждать, пока вы все сдохнете?
Однажды старший охранник сказал:
—Вы нам уже надоели, но нет приказа вас расстрелять. Может, хватит вам мучиться, давите друг друга.
Я бросил ему в ответ:
—Вы
…Кому-то из наших ребят удалось подстелить под себя доски, остальные бессильно повалились на холодную влажную землю. Темнота вокруг непроглядная. Осторожными маленькими шагами, чтобы кого-нибудь не зацепить, добираюсь до стены и как-то устраиваюсь. Вытягиваю усталые ноги, кладу руку под голову, пытаюсь уснуть…
Мертвая тишина царит в подвале. Каждый погружен в свои тяжкие раздумья. Но вот справа от меня кто-то со вздохом зашевелился.
—Что ж дальше-то будет? — спрашивает сосед.
—Ты разве не слышал? Это дорога в ад…
—Как тебя звать?
—Саша.
—Откуда ты?
—Из Ростова.
—А я с Донбасса. Борис Цыбульский…
—Познакомились.
Мы помолчали. Спустя некоторое время он сказал:
—Давай, Саша, спать, что ли. Разве от мыслей польза будет?
—Я пытался уснуть — не получается.
—А ты представь, что летишь между облаками, — посоветовал Борис.
Я услышал, как он перевернулся на другой бок и через минуту тихо засопел. «Крепкие у него нервы», — подумал я и попытался представить себе, как выглядит мой сосед, но не смог. В конце концов уснул и я.
Разбудил меня знакомый романс. Пел Вадим Козин: «Осень. Прозрачное утро, небо как будто в тумане…» Романс этот, как видно, очень нравился полицаям, потому что пластинку они ставили раз за разом. И бесшабашная мелодия, и сентиментальные слова казались в нашем положении неестественными, дикими. От них щемило сердце, перед глазами вставал родной город, дом, семья. Но как далеко было все это, как туманно!
Рука невольно потянулась к карману и нащупала пакетик: между двумя плотными картонками, несколько раз обернутыми бумагой, лежала фотография группы детишек, воспитанников детского сада. Среди них — и моя Эллочка с куклой в руках. Эту фотографию я получил уже на фронте…
…В начале октября 1941 года немцы прорвали нашу оборону под Вязьмой. 596-й артиллерийский полк 19-й армии с боями пробивался из окружения. Был тяжело ранен комиссар полка Михаил Петрович Тишков. Полит-рук 4-го дивизиона Федор Пушкин получил приказ вынести раненого комиссара из окружения. Он взял с собой восемь бойцов, среди которых был и я.
Несколько
Произошло еще несколько столкновений с врагом. Мы отстреливались теми немногими патронами, которые нашли в окопах. И хотя нас сильно мучил голод, эти найденные патроны казались дороже хлеба.
Ослабевшие, истратив боеприпасы, мы угодили во вражескую засаду и вырваться уже не смогли. Про-изошло самое страшное, о чем не хотелось и думать, — мы попали в плен.
…Уже десять месяцев нас гоняют из одного лагеря в другой.
Смоленский лагерь. Ежедневно умирают сотни людей. Отходят во сне, падают, стоя в длинной очереди за баландой — супом из гречневой шелухи.
Мне пока еще удалось сохранить самое дорогое, что осталось от прежней жизни, — фотографию дочки…
—Борис, спишь? — спрашиваю Цыбульского, лежащего рядом со мной в подвале.
—Нет.
—Давайте разговаривать. Пусть каждый расскажет что-нибудь о себе. Историю какую-нибудь, байку. Можно и анекдоты травить.
Борис поддерживает меня:
—Ребята, что ж вы носы повесили? Еще не вечер. А чем журиться, так лучше языки почесать, и если кто завираться начнет, тоже не страшно — в темноте не видать…
—Придумал! — отзывается кто-то ворчливым голосом. — На душе и так тошно, а тут еще ты со своими разговорами. Сейчас вот откроется дверь — и всех нас к стенке…
—А ты, братишка, не думай об этом, — говорю я. — Возьми хоть меня, к примеру… — и я принимаюсь рассказывать, как однажды чуть не утонул и как, в другой уже раз, не хватило минуты, чтобы мне сгореть во время пожара, как я выпал с третьего этажа и, сами видите, остался жив…
Кругом немного оживились. Пошли рассказы обо всяких неслыханных случаях, посыпались и перченые анекдоты.
Так прошло несколько дней. Уже было рассказано почти все, что помнилось и придумывалось, и мы — я и Борис — с тревогой ждали часа, когда говорить станет не о чем.
На десятый день шаги по ступенькам раздались в неурочное время: для баланды было еще рано. Что это — конец наш? Может, нарочно мариновали нас в темном подвале, чтобы мы ко всему стали безразличными, даже к жизни?
Открывается дверь, и мы видим перед собой «старого знакомого» — полицая, который обещал нам путевку в ад.
—Развалились! Шевелитесь, да поживее!
Мы торопливо поднимаемся с земляного пола. Некоторые так ослабели, что не могут встать на ноги. А полицай торопит.