Александр у края света

Холт Том

Дамба работает. Она выполняет работу суши там, где суши нет, но где она должна быть. Построй на дамбе дом и очень скоро забудешь, что ты не на твердой земле. Но ты не на твердой земле. Твой дом покоится на верхушках двадцати тысяч бревен, вбитых в грязь, и раньше или позже грязь будет вымыта или просядет, а дом свалится в воду.

Он вздохнул.

— Вколотив сто тысяч лживых идей в человеческие мозги, ты получаешь структуру достаточно прочную, чтобы некоторое время выдержать твой вес. Но она не настоящая, и конец ее ждет плохой, как ни крутись.

— Необязательно, — сказал я. — Если ты все сделаешь правильно и если выберешь достаточно прочное основание…

— Тогда твой дом сможет простоять

тысячу лет, — зевнул он. — И люди так привыкнут полагаться на него, что когда он в конце концов развалиться, они попадают в воду вместе с ним и все утонут. Но ты к тому времени будешь мертвее мертвого, и ничего не узнаешь. Разумеется, с твоей точки зрения дамба выполнит свое назначение. Она будет истинной в течение твоей жизни, но при твоих прапраправнуках превратиться в ложь. — Он открыл глаза и ухмыльнулся. — Уж ты-то лучше всех должен это понимать.

Я покачал головой.

— Не понимаю, о чем ты, — сказал я. — Ты рассказываешь, что дедушка Эвпол унаследовал всю собственность тех, кто погиб во время эпидемии, и тут же говоришь, что его богатство — это ложь, поскольку внуки его снова впали в бедность. Однако Эвпол действительно был богат, просто времена наступили тяжелые.

— Так или иначе, — Диоген откинул голову и позволил шляпе съехать ему на глаза. — Может быть, ты прав, а я ошибаюсь. Будь разумен; не жди, что я стану тут приводить настоящие аргументы бесплатно. Это как с тяжущимися, которые зачитывают в суде написанные законниками речи — если бы они говорили правду, им бы не понадобились законники.

К этому времени я занимался предсказанием удачи уже около года. Как ты можешь понять, дела у меня шли хорошо. Тем не менее, счастлив я не был. Я запутался в этой странной маленькой складке общества — среди людей денежных, но безземельных — и это совершенно меня не радовало. Большинство людей в моем положение — мои торговцы и судовладельцы — испытывали сходные чувства, но ничего поделать тут было нельзя. Несмотря на то, что серебряных денег у нас было больше, чем у многих всадников и даже некоторых пятисотмерников, мы все равно относились к классу гребцов; мы не могли занимать государственных должностей и заседать в Совете, только выступать в Собрании и голосовать. Что ж, во времена деда этого было достаточно — Собрание правило городом, и такие люди, как знаменитый Клеон, правили им через собрание, не занимая должностей, а просто произнося речи, которые людям нравилось слушать. Более того, оказаться на каком-либо посту в те времена было вредно для здоровья, ибо тебя могли признать виновным, если дела города пойдут не так, и приговорить к смерти, в то время как оратор, высказывающий свои соображения в Собрании, был свободен, как ветер. Положение с тех пор изменилось. Не было издано каких-то определенных законов или статутов, однако центр тяжести сместился, люди вроде меня лишились влияния и были этим крайне недовольны. Не то чтобы мы хоть что-то значили; нас было всего ничего, и контролируемая нами доля городских ресурсов была ничтожна.

Вина за существенную часть несчастий и зла в сегодняшнем мире лежит на человеке по имени Дион, которые многие годы был казначеем, или главным советником, или великим визирем — в общем, кем-то в этом роде — могущественного и нелепого диктатора Сиракуз Дионисия I.

Дион, как ни посмотри, был благородным и достойным человеком с душой поэта и умом философа; но объяснить проблему Диона невозможно, не поведав сперва о Дионисии, рассказывать о котором в любом случае гораздо веселее.

Дионисий был жестоким человеком и весельчаком, захватившим власть в Сиракузах, богатейшем городе Сицилии, после кровавой резни. Он делил свое время между выжиманием денег из своих несчастных подданных и сочинением

трагедий, которые он отправлял в Комитет Представлений и Военных Судов в Афинах в надежде, что какую-нибудь из них поставят на всемирно известных драматических празднествах.

К этому имеет отношение и моя семья, конечно, хотя я не думаю, что ты поймешь хоть слово из того, что я собираюсь тебе сказать, мой бедный невежественный Фризевт.

Вот крайне упрощенное объяснение.

Мы, афиняне, изобрели драму. Драма — этого когда целая толпа людей надевает маски, наряжается в причудливые костюмы, забирается на платформу, устроенную в особом здании под названием «театр». Там они притворяются кем-то другим — неизменными персонажами из мифов и легенд, которыми мы, греки, располагаем в изобилии. В процессе этого жульничества они декламируют стихи, которыми якобы и разговаривают друг с другом действующие лица представления, но которые на самом деле написаны заранее поэтом и выучены участниками наизусть. Большинство людей, принимающих участие в этих церемониях — члены хора; их примерно двадцать человек, и они говорят одни и те же слова одновременно (зрители должны верить, что люди в мифическом прошлом так себя и вели), но четыре самых искусных декламатора прикидываются протагонистами повествования, и им разрешается говорить поодиночке.

Драмы, или пьесы, как из иногда называют, представляются в Афинах два раза в год, во время религиозных празднеств, которые называются Ленайи и Великие Дионисии. В течение трех дней каждый афинян, у которого достаточно свободного времени, сидит с рассвета до заката на твердой каменной скамье, смотрит на актеров и слушает стихи; каждый день показывают три трагедии (печальные истории, в конце которых три четверти участников мертвы, а выжившие глубоко несчастны) и одну комедию (забавные истории — умышленно забавные истории — в которых никто не умирает, но в которых неприятных персонажей избивают здоровенными войлочными репродуктивными органами). Мой дедушка Эвпол был, по его собственным словам, величайшим из всех афинских комедиографов; и надо отдать ему должное, несколько раз ему доставался первый приз.

Дионисий, однако, сочинял трагедии — намеренно несмешные пьесы — как и пристало жителю Сиракуз. Видишь ли, обитатели Сицилии, глубокие провинциалы и не вполне греки, всегда страстно интересовались афинской драмой — настолько, что когда Эвпол скитался по Сицилии вместе с другими немногими выжившими воинами огромной афинской армии, отправленной завоевывать остров во время Великой Пелопоннесской Войны (они проиграли и почти все погибли; получили по заслугам, следует заметить, поскольку вторжение было ничем не спровоцировано и затевалось исключительно в надежде награбить с неприлично богатых сицилийцев достаточно средств, чтобы оплатить войну Афин со Спартой), то ему удалось выжить и избегнуть плена в самом сердце вражеской территории только благодаря способности читать наизусть большие куски из новейших трагедий, исполняемых на тех же праздниках, что и написанные им комедии.

Дионисий был по любому счету довольно компетентным драматургом. Но он был не афинянином, а правителем города, который был более или менее непосредственно повинен в поражении Афин в войне, его философия управления была прямо противоположна афинским идеям демократии — и помимо всего этого он был, без сомнения, одним из самых ужасных типов, когда-либо получавших власть в человеческом сообществе. В результате его пьесы неизменно заворачивались Комитетом и никогда не ставились на сцене.

Это раздражало Дионисия, но не отвращало от сочинительства — совсем наоборот. Однако, поскольку пьесы не ставили в Афинах, он завел обыкновение читать их вслух своим придворным, которые должны были сидеть тихо и внимательно слушать, а по окончании делиться восхищением.