Александровскiе кадеты. Смута
Шрифт:
И так хорошо, так покойно стало Юльке в этой большой, тихой, спокойной квартире, со старинной тёмной мебелью, с книгами, что занимали почти все стены, и так не захотелось отсюда уходить!..
Словно это место и было её настоящим домом, а там, в коммуналке — только их «полевой лагерь», как мама говорила.
В общем, сперва Юлька пила чай, уничтожая пирожки, кои Мария Владимировна незаметно подсовывала и подсовывала ей; потом они с Игорем долго сидели в его комнате, сделав уроки — их хоть и было немного, конец года как-никак — и лишь в долгих-долгих белых сумерках ленинградского мая
И, стоило им спуститься, как он вдруг густо покраснел и через силу выдавил, неловко протягивая руку:
— Ты это… портфель-то давай… донесу.
Портфель и впрямь заметно потяжелел, потому что там обосновался солидный пакет с пирожками.
И Юлька тоже покраснела. Ещё ни один мальчик ей донести портфель не предлагал. Но — слабым голоском пискнула сдавленное «спасибо…» и так же неловко и неуклюже пихнула в руку Игорю его ношу.
…А потом события пошли ещё быстрее.
Несколько дней спустя, когда школа совсем уже заканчивалась, и Юлька уже с тоской думала, что впереди — нескончаемое лето, когда все подружки разъедутся кто куда, а она, Юлька Маслакова, будет чуть не до самого августа торчать в городе — путевка в пионерлагерь маме досталась только на короткую третью смену — мама вернулась домой очень расстроенная. Глаза уже красные. Плакала.
Юлька вся аж сжалась.
Мама бросила сумку на диван, и сама на него почти что рухнула. Оказалось, что к ним в институт пришла какая-то «разнарядка»: отправить сколько-то человек аж на Чукотку. На целых два года. Можно было хорошо заработать, но самое главное — встать на ту самую «очередь» и почти сразу купить кооперативную квартиру, для чего и требовались деньги. Но…
— Твой… отец… сказал, что не сможет тебя взять. — Мама комкала уже изрядно мокрый платочек. — У него — ты знаешь… т-тётя Римма… твои… младшие… б-брат и сестра… Он отказался. А больше у нас никого и нет…
— А дядя Сережа? — выдохнула Юлька.
— Дяде Сереже я тебя и сама не доверю, — опустила голову мама. С Юлькой она сейчас говорила совершенно по-взрослому.
Да, больше у них никого не было. Тот же дядя Сережа — не родной дядя, а двоюродный.
Мама ужасно расстроилась. И полночи плакала — стараясь только, чтобы Юлька не услыхала. Но Юлька всё равно слышала — потому что тоже лежала без сна, с открытыми глазами, только отвернувшись к стене.
В школе Игорёк, само собой, заметил, что с ней что-то стряслось. А, выслушав, твёрдо сказал:
— Вот что, идём-ка к нам. Ба непременно что-нибудь придумает. Она знаешь, какая умная?..
— Да что ж тут придумаешь? — хлюпнула Юлька носом.
— Увидишь! — непреклонно заявил Игорёк.
…И точно — бабушка Мария Владимировна, выслушав сбивчивый юлькин рассказ, то и дело перемежавшийся всхлипываниями, загадочно улыбнулась, сказала — «погоди чуть-чуть» и вышла.
Юлька слышала, как взрослые вполголоса обсуждают что-то за дверьми, а потом и бабушка Игоря, и его дедушка зашли разом.
— Вот что, Юлечка, мы тут подумали…
— И решили…
— Почему бы тебе, милая, не пожить тут, у нас?
У Игорька отвалилась челюсть. У Юльки тоже.
— Отчего ж такое изумление? — бабушка подняла бровь. — Свободная комната у нас есть — будет твоя. Лето наступает, поедем на дачу, там места ещё больше; ребят хватает, есть с кем побегать-погонять.
— А с досточтимой Мариной Сергеевной мы договоримся, — закончил Игорев дед.
— Но только если ты сама хочешь, — улыбнулась Мария Владимировна.
Юлька сама не узнала собственного голоса, которым выдавила:
— Д-да… о-очень хочу…
Мама, конечно, чуть не упала в обморок. Конечно, с Игорьком Юлька училась с первого класса, с бабушкой и дедушкой его мама сталкивалась на родительских собраниях — но, когда они оба явились в их коммуналку, Юлька даже испугалась, что с мамой случится удар.
Мария Владимировна прошествовала через коммунальную кухню, словно линкор мимо вражеских батарей. Надвинулась на Петровну с её бельём, молча достала какую-то красную книжечку удостоверения, ткнула ею Петровне в нос, отчего та икнула и кинулась гасить газ под своими чанами.
Николай Михайлович, облачившийся в идеальный костюм, казался человеком совершенно иного мира. Чем-то он вдруг напомнил Юльке артистов, что играли белых офицеров в фильмах про революцию. И сынка Евгении Львовны, сунувшемся было наперерез и принявшемся клянчить рубль, он молча задвинул в стенной шкаф, да так, что сынок этот даже и не пикнул.
Пенсионеры Ефим Иваныч с Полиной Иванной тоже перестали ругаться и только что за руки не схватились, словно испуганные дети.
Мама металась по их комнатенке, словно чайка по клетке. То садилась, то вскакивала. Стискивала руки, мало что не выламывала сама себе пальцы.
— Да, но… всё-таки чужие люди… простите…
— А в войну разве чужие люди друг друга не выручали, Мариночка?.. И меня выручали, и Николай моего Михайловича, не раз, не два, не три. Пойдемте к нам, квартиру глянете, комнату, что мы Юле приготовили…
— Комнату? Ю-юле — отдельную к-комнату?
— И запирающуюся изнутри! — со значением сказала бабушка. — Засов поставили — слона сдержит, если вы беспокоитесь…
— Но… как же так…
— Милая Марина. Мы люди не бедные, прямо скажем. Места у нас много. Юлю мы знаем — с самой лучшей стороны. Так почему же нам не предложить вам помощь, как у русских людей положено? Когда я девочкой была, до революции, такие вещи были совершенно обычны. Помочь знакомым, оказавшимся в затруднении — ни у кого никогда не возникало ни сомнений, ни колебаний. Уж сколько и у нас моих подруг гимназических живало, и я у скольких гостевала! Теперь уж и не упомнить. А уж что ни лето — либо к нам кто-то приезжал, либо я к кому-то. И никого это не удивляло. Люди всегда люди.
— «Квартирный вопрос их только испортил», как Воланд говаривал, — вставил Николай Михайлович.
…Конечно, мама согласилась далеко не сразу. Но — согласилась.
…Несмотря на гнев дяди Сережи.
…Потом был аэропорт, и слезы прощания, и обещания писать.
…А ещё потом школа кончилась и настало лето.
И Юлька Маслакова оказалась вместе с Игорьком у него на даче.
Это, наверное, и есть тот рай, про который в книжках пишут, думала Юлька, глядя на густые сосны, на убегавшую к пляжу тропинку через лес.