Александровский cад
Шрифт:
Паника в городе началась неожиданно. Прорыв красных был стремительным и все сметающим на своем пути. Татищев еле успел посадить Анну в лодку, оставил с ней Прокопенко, а сам с Петром бросился в госпиталь за сыном. Только далеко им продвинуться не удалось. В нескольких сотнях метров от причала уже шел бой. В город пройти оказалось невозможно. Они вьнг/ждены были залечь и вступить в перестрелку, прикрывая отход женщин. Несколько раз Татищев оборачивался на воду и видел, что Прокопенко все-таки сумел уговорить Анну – лодка наконец отчалила и медленно поплыла к пароходу. Когда недалеко ухнул первый снаряд, он инстинктивно вновь посмотрел на корабль. Лучше бы Владимир этого не делал. Еще один снаряд попал в лодку у него на глазах… А в следующее мгновение накрыло их окоп…
Когда он очнулся, было уже темно. Его, видимо, приняли за мертвого, поэтому добивать не стали. Рядом лежал Петя Хромов с остановившимся взглядом мальчишеских глаз. До окраины города Владимир Татищев дополз – идти не мог. В крайнюю хату постучал наудачу, а когда дверь наконец скрипнула, потерял сознание…
Очнулся он от страшной боли, которая пронзила голову. Владимир открыл глаза и увидел склонившуюся над ним женщину.
– Анна… – хрипло простонал он.
– Тихо, хлопец, тихо, – прошептала женщина. Узкими полосками белой материи она бинтовала ему голову. Владимир попытался приподняться на локтях, но женщина мягко взяла его за плечи и приложила палец к губам:
– Молчи, хлопец. Красные в городе…
Она подошла к печи и что-то бросила в огонь. Вспыхнули языки пламени, и Татищев увидел, как загорелась его белогвардейская форма.
– Запомни, ты мой брат. А ежели комиссары спросят че шо, говори, что с фронта ты, с германского, под бомбежку попал, в красных хошь служить. Усек?
Татищев попытался кивнуть, но адская боль вновь пронзила голову…
Когда он снова открыл глаза, голова уже почти не болела. Татищев приподнялся на локтях и осмотрелся. Ни избы, ни женщины не было. Зато появились медсестры и санитары, которые носили раненых.
В углу огромной палатки висела занавеска, за которой шла операция. Остро пахло потом и медицинскими препаратами. Татищев уже хотел окликнуть врача, но чей-то стон заставил его обернуться. На соседней койке лежал боец.
Владимир перегнулся и тронул его за плечо.
– Эй! Парень…
Боец ничего не ответил – он находился в забытьи. Рядом у кровати валялась застиранная гимнастерка и смятая грязная буденовка. Татищев все понял и отдернул руку. Боец опять застонал, затем захрипел, вытянулся в струнку и замер.
– Эй, – позвал осторожно Владимир.
Солдат не шелохнулся. И тут Татищева осенило. Превозмогая внезапную резкую боль в голове, он встал, нагнулся, достал из гимнастерки красноармейца его документы и вернулся на свою кровать. Едва он засунул документы в карман, как в палатку вошли две медсестры и направились к соседней койке. Владимир закрыл глаза и притворился спящим. Одна из медсестер взяла руку умершего красноармейца, и Татищев услышал ее голос:
– Все, отмучился. Надо отметить в полковой книге. Вторая устало зевнула и спросила:
– А где его документы?
– Погляди в гимнастерке. Наступила долгая пауза.
– Нет чего-то, – услышал Татищев ленивый голос медсестры. – Потерял, видать, в бою.
Ее подруга подошла к постели Татищева и поправила подушку.
– Да и бог с ними. Запишем Ивановым. Одним больше, одним меньше…
– А этот? – Ее подруга указала на Владимира.
Та запустила руку в карман татищевской гимнастерки.
– Казарин… Владимир… Константинович, – прочитала она.
Услышав это, Татищев про себя усмехнулся: «Вот повезло, даже имя менять не пришлось!»
– Вот так я стал красноармейцем Казариным, – завершил свой рассказ Владимир Константинович. – В госпитале я провалялся месяц, а потом был отправлен в Подмосковье долечиваться. В поезд я садился уже с тобой на руках… – Машинами я заболел еще пацаном, до Первой мировой, читал всю специальную литературу. Поэтому, когда пришел устраиваться на работу в гараж Смольного, мог дать фору любому. А потом мы переехали в Кремль… Лешка все это время, не отрываясь, смотрел на отца, и не узнавал его. Обычно спокойный и невозмутимый, Владимир Константинович не мог скрыть своего волнения, несколько раз в его глазах появлялись слезы. Когда отец замолчал, Алексей что-то хотел сказать, но не смог. Все слова казались пустыми и бесцветными. А Владимир Константинович смахнул невидимые крошки со стола и, не глядя на сына, произнес:
– Ладно, давай решать, как жить дальше.
Лешка заулыбался, в глазах вновь появилась хитринка:
– Дальше? Дальше мы будем жить так: утром я доложу о результатах своего расследования Шапилину. Петр Саввич немного поволнуется…
В это момент Казарин ясно представил себе «волнения» своего начальника, отчего мурашки пробежали у него по спине.
– Но, думаю, не съест же он меня…
Глава 14
В кабинете начальника особого отдела ЦК стоял крик, от которого дрожали стекла в шкафах:
– Да я тебя под арест… Трое суток карцера! – орал Шапилин на Лешку. – Сыщик хренов! Я тут ночи, понимаешь, не сплю, а он, видите ли, до утра решил подождать. Да ты, Пинкертон кремлевский, должен был меня среди ночи поднять. Дескать, нашел документ, и точка… да тебя убить мало!
Шапилин метался по кабинету, потрясая кулаками и найденным планом эвакуации Кремля. Но, проходя мимо окна, вдруг остановился.
– А ну, иди сюда!
Казарин, который все это время смотрел в потолок, делая вид, что угрозы Шапилина не имеют к нему ни малейшего отношения, вопросительно посмотрел на грозного начальника.
– Да живо ко мне!
Лешка подошел к генералу, и оба уставились в окно. Во дворе стояла Таня и улыбалась, глядя на окно кабинета отца, из которого на нее смотрели два самых дорогих ее сердцу мужчины.
ЧАСТЬ III
Пролог
Апрель 1943 года
Сигнальная ракета пропорола ночное небо, высветив несколько парашютных куполов.
– Взвод! Вперед! – скомандовал офицер. Несколько десятков солдат с автоматами наперевес ринулись в непроглядную чащу леса, едва сдерживая на поводках рычащих овчарок.