Алексей Михайлович
Шрифт:
— Бей по головушке, бей до краю, пан-полковник, бей до краю, пан-полковник, бей без утайки! — ответил один из атаманов.
— И по-моему без утайки, — подхватил Лесницкий, неожиданно смягчаясь и снижая голос до шёпота. — Так слухайте.
Он похлопал себя по карману и перекрестился.
— Получили мы писульку от крымского хана. А пишет хан дюже ласково нам, чтобы ему поддались, а лучше поддаться, пишет, крымскому хану. Московский царь всех вас невольниками вечными сделает, в кандалы закует, жен и детей ваших
Рада терпеливо выслушала полковника и, точно сговорившись, без слов, пошла прочь с полковницкого двора.
Только с улицы уже какой-то атаман крикнул с ненавистью:
— Лучше сойтись всем добрым молодцам-запорожцам к батьке Днепру, да и утопнуть, чем некрещеным татарам поддаться!
Великая смута пошла среди запорожцев. Не стало на Украине из начальных людей никого, кому могло бы довериться казачество.
Затосковали казаки, стали уходить по одному в широкие степи, собирались в диком поле, и, отдав последнее целование родной земле, двигались к Волге, к волжским казацким ватагам.
А Выговский, узнав о том, что говорил на раде Лесницкий, приехал в Корсунь, отдал полковникам булаву
— Берите!… Не хочу быть у вас гетманом. Царь прежние вольности у нас отнимает, и я в неволе быть не хочу.
Полковники, посовещавшись, вернули гетману булаву.
— За вольности будем вместе стоять, на то и челобитную нынче же отправим царю.
Выговский гадливо сплюнул через плечо.
— Вы, полковники, должны мне присягать, а я государю не присягал, присягал Хмельницкий.
Из толпы, пробивая локтями дорогу, выступил полтавский полковник Мартын Пушкарь. Вперив взор в гетмана, он вызывающе бросил ему:
— Все войско запорожское присягало великому государю, а ты чему присягал? Сабле? Пищали?
Толпа зашумела, и из общего шума вырвался чей-то насмешливый голос:
— Ты лучше сбрехни, Мартын, много ль золотых отвалили тебе москали за то, что прихвостнем у них служишь?
Воспользовавшись этими словами, Выговский достал из кармана горсть московских денег и бросил их в лицо Пушкарю.
— Хочет нам царь московский платить жалованье, а то разве гроши?… То харкотина, а не гроши.
Мартын простер руки к иконе, стоявшей рядом на столе.
— Боже, прости гетмана нашего, посмевшего царские деньги облаять харкотиной.
И с великой кручиной оглядел собравшихся.
— Паны! Как перед Богом, кажу вам: хотя бы государь изволил бумажных денег нарезать и прислать, а на них будет преславное государево имя, то я рад его государево жалованье приним…
Он не успел договорить — мощный удар гетманова кулака сшиб его с ног
— Так вот почему ты, прихвостень царский, золотые, что урядники с казацких дворов пособрали, схарцизил!
Со всех концов
— Ляхам продался! — вопили сторонники Лесницкого, наседая на гетмана.
— Брешешь, спидница татарская, — надрывались друзья Выговского.
— Бей их, христопродавцев!
Сверкнули выхваченные из ножен сабли.
— От-то ж вам за ляхов!
— Держи за татарина!
ГЛАВА IV
Пока Алексей был в походе, всеми делами государства самодержавно правил Никон, именовавший себя с недавних пор «великим государем, патриархом Московским и всея Руси».
Раз в неделю Никон принимал вельмож. Они дожидались его долгими часами на дворе, ничем не решаясь напомнить о себе, так как знали, что малейший ропот неминуемо повлечет за собой опалу. Все, что приказывал владыко, почиталось законом для начальных людей. Ослушание каралось ссылкой в дальние города.
Униженные вельможи молчали, дожидаясь нетерпеливо возвращения государя и защиты от зазнавшегося «мордовского сына».
С каждым днем все заметней углублялась и пропасть между Никоном и подчиненным ему духовенством. Число недовольных угрожающе росло. Находились уже отдельные люди, которые открыто поднимали свой голос против патриарха. Когда же Арсений Грек, с благословения Никона, приступил к исправлению церковных и богослужебных книг, на сторону недовольных стали переходить огромные толпы.
В одно из воскресений патриарх во время службы в соборе объявил, что, по внушению свыше, должен предать анафеме двоеперстников.
После литургии он вышел на амвон и, приказав молящимся стать на колени, приступил к церемонии проклятия.
Затем иеромонах подал ему икону негреческого письма и длинный гвоздь. Размахнувшись, Никон пырнул гвоздем в глаза образа Богородицы.
— Изничтожим мы творение бесовское!
Толпа, на мгновение оцепеневшая от суеверного ужаса, вскочила с колен и бросилась к выходу. Однако патриарх предусмотрительно распорядился закрыть на замок выходную дверь и этим отрезал молящимся дорогу на двор.
— А ни один не изыдет из храма, покель не очистим мы места пресвятого сего от нечисти трипроклятой! — крикнул Никон и швырнул икону под ноги иеромонаху. — Топчиее, басурманку!
Князь Григорий Черкасский проведал, что многие крестьяне его близко связаны с разбойной ватагой, хозяйничающей в округе.
Распаленный гневом, он согнал заподозренных к себе на двор и приказал им рыть могилу. Вызванные с погоста поп и дьячок должны были по полному чину служить отходную.