Алеша, Алексей…
Шрифт:
— Может, дома нет? — сказал Морячок.
— А где ж ей быть?
Снова прислушались. И тогда послышались размеренные странные звуки — скрип и стук.
— Кто это? — спросил я.
— А это та самая, — ответила чуть слышно Зоя Маленькая, — для тебя.
И, крепко сжав мою руку, добавила:
— Только не показывай вида. Если не поглянется — сразу сматывайся. Только не обижай, она и так обиженная.
Входная дверь открылась. Перед нами стояла девушка на костылях. Фигура ее освещалась пламенем коптилки, стоящей на плите. Серое осеннее пальто, низкая до самых
— А мы не одни, — проговорила Зоя Маленькая, и в голосе ее послышалась непонятная мне робость.
— Вижу, — коротко ответила девушка, неловко повернулась на костылях и ушла к себе за фанерную перегородку.
Меня поразила комната, в которой я оказался. Все в точности так, как у нас на Черепичной. Так же справа от двери печь с обогревателем. Так же пестрели занавесочки, натянутые на бечевках, и, что казалось самым удивительным, точно против двери находилась фанерная стена, отгораживавшая крошечную комнату с одним окном.
— Располагайтесь, как дома, — сказала Зоя Большая.
— Оля, выйди познакомиться, — позвала Зоя Маленькая.
Но Оля за своей фанерой молчала. Зоя Маленькая пошла к ней. Послышался шепот. Сперва ничего нельзя было различить, потом послышалось:
— Хороший парнишка Алеша.
— Не нужно мне никого.
— Он же к тебе…
— Я его не звала…
По правде сказать, мне очень хотелось уйти.
Появилась Зоя Маленькая и, довольно энергично подталкивая меня к фанерной двери, сказала вполголоса:
— Все будет в порядке. Только не тушуйся…
— Я лучше домой.
— Не выдумывай. Я-то знаю, что делаю…
Я несмело появился на пороге Ольгиной комнатенки. И снова меня поразило сходство с нашим «закутком»: такое же окно с треснутым стеклом, такие же щели между рамой и косяками, заткнутые газетами, такой же шаткий столик, прикрытый газетой. Только коек стояло не две, как у нас, а одна, и на столике в старинном бронзовом подсвечнике горела свеча. Такой роскоши у нас уже не водилось.
Оля, не вставая с койки, протянула мне руку и сказала:
— Перевалова.
Я пожал ее холодные пальцы:
— Алеша.
Чудесная штука свеча — ее пламя то стояло неподвижно, ярким белым конусом, то начинало метаться, словно пытаясь взлететь. Таким же виделось мне лицо Оли. Такого лица я еще никогда не видел. У меня все задрожало внутри от радости, что я ее встретил. Да, лицо было подобно пламени — в нем все время что-то вспыхивало и угасало. Ее лицу было тесно здесь…
— Садись, раз пришел, — она указала на старый венский стул, на котором вместо круглого сиденья лежал обрезок неструганой доски.
Вошла Зоя Маленькая и, как всегда чему-то улыбаясь, положила на стол полбуханки хлеба:
— Ваша доля.
Оля нахмурилась:
— Откуда столько?
Ей никто не ответил.
— Кто ваши подруги? — спросил я, только чтобы не молчать.
— Зоя — подсобница, а Зоя Николаевна — штамповщица.
Где кто работает, в ту пору спрашивать было не принято.
— Вы нездешняя?
— А что, заметно?
— Почему-то так кажется.
И тут случилось чудо, которое за всю жизнь случается, может быть, один-единственный раз, — выяснилось, что прежде она жила тоже в Саратове. И не только в Саратове, а на той же самой улице, что и я, то есть на Провиантской. Только она жила ближе к Советской, а я внизу, у самого взвоза. Возможно, мы встречались. Конечно, встречались, и встречались не раз. Не могли не встречаться. Она помнила все то же самое, что и я: те же дома, деревья, страшный шторм на Волге, даже серый булыжник мостовой, который после дождя становился таким ярко разноцветным, словно реставрированная картина.
— А ты помнишь, — спрашивала она, — пожар на комбикормовом заводе? Страшно было? Правда?
— Да, а потом я там работал на строительстве элеватора.
— Так ты строитель?
— Был.
— В сороковом году папу перевели в Жмеринку. Мы тоже поехали с ним. И первые бомбы достались нам. Нас раскопали. Папа и мама погибли, а я осталась жить. Вот такая…
Я никак не мог прийти в себя от радости, что мы из одного города и даже с одной улицы. Я смотрел на нее и не мог налюбоваться ее милым лицом.
— Какая ты красивая, — сказал я.
Она покраснела.
— Это тебе кажется.
И неожиданно спросила:
— У тебя есть друг?
— Друг?
Я вспомнил о Юрке Земцове.
— Он на фронте.
— А здесь?
— Есть один человек. Учитель. Но он много старше и умнее.
— Даже умнее?
Ольга с любопытством взглянула на меня, негромко спросила:
— Это ты искренне?
— Конечно.
Она не поверила, что я считаю кого-то умнее себя, но в словах моих не содержалось ни капли лжи. Перед Буровым я всегда чувствовал себя мальчишкой. Но тогда можно ли его назвать другом?
— А среди писателей у тебя есть друзья? — спросила девушка.
— Я не встречал ни одного.
Мне тогда подумалось, что она говорит о писателях-людях, а не об их книгах. Вероятно, я выглядел не очень сообразительным, но Ольга ничем не дала мне понять, что я сказал глупость.
— А мне последнее время стал нравиться Блок. Прежде я, наверно, не понимала его, а теперь дошло.
Позже, вспоминая этот наш разговор, я вполне оценил, с какой она осторожностью говорила о книгах: она боялась нечаянно сделать мне больно, хоть чем-то показать свою начитанность.
— Хочешь, я тебе почитаю? Стихи…
— Ты наизусть учишь?
— Сами запоминаются. Не все, конечно. Вот послушай:
Я не спеша собрал бесстрастно Воспоминанья и дела; И стало беспощадно ясно: Жизнь прошумела и ушла.— Правда, хорошо?
Я кивнул, хотя ничего особенно хорошего в этих стихах не почувствовал. Моя собственная жизнь не прошумела и не ушла, я верил, что она впереди.
Ольга, наклонившись вперед, приблизив свое лицо к моему, шептала: