Алёша Карпов
Шрифт:
— Кого своих?
— А я разве знаю? Сами его спросите.
Алеша отвечал так смело и твердо, что следователь решил прекратить допрос и, приняв суровый вид, сказал:
— Вижу, что врешь. Да возиться с тобой некогда. Ладно. Посидишь в тюрьме, сговорчивее будешь. Все равно все расскажешь, а если врать будешь, в карцер запру.
И хотя, кроме подозрений, у следователя никаких материалов на Алешу не было, но на всякий случай он решил оставить его под арестом до окончания следствия. Мальчику снова разрешили выполнять обязанности
Каторжники были помещены в отдельную камеру. На прогулку их выводили теперь под строгим конвоем. Связь прекратилась. Между тем стало известно, что партия будет отправлена в первых числах мая.
Повар вместе с помощником долго ломали головы, каким образом сообщить об этом Ершову, но так ничего и не придумали. Только на пасху им удалось в одно из принесенных с воли яиц вложить коротенькую записку. Повар сообщил:
«Четвертого мая отправка. В первые два часа пути ждите новость».
Ершов не знал, что среди дополнительно приобщенных к их партии пяти человек, осужденных на каторгу, был провокатор. Не догадались и тогда, когда этот «каторжник» накануне отправки заболел и был положен в тюремную больницу.
Выведенная на рассвете партия каторжан сейчас же была возвращена в тюрьму. Но просчитались и жандармы. Не зная точно места, где организованный комитетом отряд рабочих должен был освободить арестованных, они растянули свои силы на большом расстоянии.
Разведка рабочих, не дойдя до условленного места, наткнулась на полицейских. В завязавшейся перестрелке был серьезно ранен железнодорожник. Отряд вернулся. Освободить каторжников не удалось.
В этот же день Алешу снова вызвали на допрос. У следователя и сейчас не было никаких улик, кроме сообщенного провокатором восклицания Ершова:
«Ну и молодец!.. Действительно, мал золотник, да дорог».
Этого было достаточно, чтобы следователь пришел к выводу о возможном участии Алеши в освобождении каторжан.
— Ну, молодчик, — начал следователь, не спуская глаз с Алешиного лица, — теперь уж ты не будешь больше врать и постараешься рассказать честно, как вы с шайкой преступников задумали освободить каторжан?
Алеша удивленно посмотрел на следователя.
— Мне и правду-то говорить нечего, не только врать.
— То есть, как это нечего? Что ты хочешь этим сказать? Снова отпираться задумал?
— Чего мне отпираться, когда я ничего не знаю.
— Ты, щенок, хочешь вывести меня из терпения. Добиваешься, чтобы я тебя, подлеца, в карцер запер?
Опустив голову, Алеша переступал с ноги на ногу.
— Будешь ты отвечать или нет? — начиная горячиться, снова спросил следователь. — Давай рассказывай по порядку. С кем ты был связан в городе?
— Ни с кем.
Офицер вскочил.
— Хочешь в карцер?
Алеша еще ниже опустил голову.
— Последний раз тебя спрашиваю, с кем ты был
Алеша выпрямился, посмотрел офицеру в глаза и твердо ответил:
— Ни с кем.
Чем больше горячился офицер, тем тверже отвечал Алеша. Он видел, что у следователя нет никаких доказательств, и настаивал на своем.
Убедившись, что таким путем ему ничего не добиться, офицер вызвал надзирателя и приказал:
— Запереть в карцер.
Провожая Алешу, пожилой, с длинными волосами надзиратель ворчал:
— Мало тут людей набито, так ребятишек еще. Ему в чурки на улице играть, а он его в карцер. Нашел тоже преступника.
Карцер — это плотно заколоченный гроб с маленьким отверстием у потолка. Разница только в том, что здесь человек не лежит, а стоит. Пошевелиться можно лишь с трудом, но повернуться нельзя. Через полчаса у Алеши заныла поясница. Сначала он надеялся, что это пройдет. Попытался стоять то на одной ноге, то на другой, но от этого стало еще хуже. Стараясь как-то отвлечься, Алеша стал думать о доме, о семье. «Они ведь даже не знают, где я, — вздыхая, говорил он себе. — Думают, что я работаю, деньги получаю. Купил себе обувку, одежу».
Все это время Алеша редко писал домой. Положение его было бедственным и писать он об этом не хотел. Когда ему становилось особенно трудно, он шел обычно к повару и спрашивал, как тот думает: свергнут в этом году царя или он дотянет еще до следующего года? Сначала повар говорил, что царский режим может продержаться еще и год и два. Но как-то недавно на подобный вопрос ответил:
— Войной, браток, запахло. А вооружат народ, так он им моментом голову отшибет. — И весело добавил: — Не горюй, Алеха. Скоро заживем!
Потом он стал думать о положении, в котором оказался сейчас. «Может быть, мне лучше бы отпереться от поездки сюда, на недосуг сослаться, или сказать, что сноровки для такого дела нет. Поди-ка спокойнее было бы. Неужели я сплоховал? — стараясь упереться локтями в стенки, чего ему никак не удавалось сделать, продолжал мучительно думать Алеша. — Вон другие тоже ведь видят, как над нашими галятся, а сами и ухом не ведут, живут себе поживают, как будто бы их это и не касается».
От горьких мыслей Алешу на какое-то время отвлекла боль во всем теле. Но вскоре вспомнился разговор с Захаром Михайловичем, когда он провожал его на железнодорожную станцию.
— Будет наша победа, обязательно будет, — говорил тогда Ершов, — соберется трудовой народ с силами, да так стукнет, что и мокрого места не останется от мучителей. И у таких, как ты, сапоги будут. Школ понастроим. Инженерами вас сделаем. Врачами, учеными.
Потом он вспомнил наказ умирающего отца:
— Отомсти им за меня, Алеша, за всех нас. Помни, пока не отрубите голову гадине, жизни вам тоже не будет. Да и жить, когда другие мучаются, стыдно.
Алеша вздрогнул всем телом, крепко сжались кулаки.