Алешка
Шрифт:
— Будет им представление, — сказал Федька, — кинокартина! Пей, Касьян! У тебя тоже день ангела не в четыре года раз. Каждый год будем праздновать. Да еще в ноги поклонятся, позовут обратно!
Зять и тесть понимали друг друга с полуслова.
— А собака? — спросил Касьян.
— Уберем и собаку.
— В котором месте... Байкала?
— У плотины, где водосливная канава. Я там для него подсоленных овсяных снопов припасу. Сам туда будет ходить.
Пили стакан за стаканом, и тянулась длинная, «дружеская» беседа. Пили до того, что Касьян сполз с лавки на пол и затянул дурным голосом:
— Бог-осподь... яви-и-и-ся-а-а на-а-ам...
Федька схватил со стола бутыль с водкой и в хмельном веселье начал поливать водкой уже ничего не соображающего Касьяна. Потом оба уснули тут же, на полу. Катерина их не стала поднимать, знала — не добудиться.
На селе тишина. Никого нет на улицах. Темная ночь окутала село. И у Федьки в избе тоже тишина. Молчит радиоприемник. Как купил его Федька, так и не включал ни разу. Бережет добро. В крайнем случае новый приемник — всегда деньги. Стоит в сенях мотоцикл. Тоже деньги. Пригнал его Федька год назад из магазина, так и стоит он, весь в масле. Мертвая тишина в Федькином доме. Молчат вещи, молчат люди. Не поют, не смеются. Берегут добро...
Повернули дни на осень, оголились поля. Стадо теперь начали выгонять в поле, где летом был семенной участок.
Федька ходил тише воды, ниже травы. Будто и совсем смирился со своей долей. Работал в тракторной бригаде сторожем. О том, что неправильно его с фермы убрали, не вспоминал. Однако часто бывал возле стада.
Байкал совсем выздоровел. На бритых местах снова отросла шерсть. А вот Егор Васильевич все еще в больнице. Митрич теперь не только ветеринарный фельдшер, но и заведует фермами — день и ночь возле скотины. Забот хватало, но не эти заботы тяготили Митрича. Не мог он забыть случай с Байкалом. Прикидывал Митрич и так и этак; по-всякому выходило — кроме Федьки некому. Но, говорят, не пойман — не вор. Случай с Байкалом расследовали. Были из района, приезжал ветеринарный надзор. Случаю этому не придали особого значения: бык остался живой, быстро выздоровел. Но Митрич никак не мог успокоиться. Будто не Байкала прутом искололи, а его, Митрича...
Алешка все в поле. Он теперь настоящий, заправский работник. Ходит в теплой фуфайке, сапогах. Пасет стадо, по-прежнему заботливо ухаживает за Байкалом.
Однажды вечером Митрич долго засиделся в правлении колхоза. Ему в руки попали акты о падеже скота. Читал он, читал эти бумаги и удивлялся все больше: пало несколько свиней, овец, но причины смерти какие-то странные. То животное объелось, то отравилось, то случилось кровоизлияние в мозг, то воспаление легких, то паралич. Взял Митрич папку с актами домой. Дома еще раз перечитал, да повнимательнее. И в одной бумаге нашел, что телка пала от сибирской язвы. Митрича даже оторопь взяла: при таком случае должен быть наложен карантин, всем коровам следовало сделать прививки. За последние годы по всей республике не было ни одного заболевания сибирской язвой. Как же можно было скрыть такой случай?
В тот же вечер по дороге домой забрел на огонек к Митричу кузнец Яков Петрович. Сделал он Марине ухват, а занести все было недосуг.
— Здорово, Петр Митрич, — сказал кузнец и положил ухват на шесток. — Вот Марине ухват выковал, пусть тебе вкуснее щи варит. Ты чего долго так засиделся?
— В бумагах путаюсь. Смотрю, как тут без меня Федька хозяйство вел. Акты разбираю на павшую скотину.
— Акты... — засмеялся кузнец. — Их читай не читай — все одно: не поймешь ничего. Так гладко писаны, что и прокурору не подступиться. Только уж разбираться поздно; погрел Федька руки на фермах до твоего приезда. Тут такие чудеса творились...
— И я чую, что недобрым он делом занимался, — сказал Митрич. — Только вот поймать вы его не сумели...
— А как поймать? Нам ведь неизвестно, отчего скот падает. Сдохла свинья — и ладно. Вот прошлой зимой в феврале какое дело вышло... Поставили с осени пятнадцать голов свиней на откорм. Свиньи все однолетки. Но одна была, прямо сказать, на удивление. Пуда на полтора, а то и на два тяжелее остальных. Бочка! Бочкой ее и прозвали. К февралю откормили. Можно уже сдавать. Собрались, значит, председатель, заведующий фермой и пошли смотреть этих свиней. И я с ними угодил. Пришли на ферму. Свиньи разжирели — еле ходят. Ну, а Бочка — куда там! С другими не сравнить. Ну, порешили — пора свиней вывозить на заготовительный пункт. Назначили вывозить на завтра. А утром запрягли лошадей, подъехали, а Бочки нет. Заведующий растерялся, туда бросился, сюда бросился — нет свиньи. Потом нашли: лежала под соломой... Дохлая. Позвали Федьку. Он сказал, что свинью нужно отвезти в районную ветеринарную больницу. И определить причину смерти, составить акт. Сам же он со свиньей и уехал. Скоро вернулся, привез вместо свиньи акт. Черным по белому написано: дескать, мясо в пищу употребить нельзя. Туша захоронена на скотном кладбище... И не один такой случай был...
— А про этот инструмент ты, Яков Петрович, ничего не скажешь? — Вытащив из-под кровати, Митрич показал пруток, найденный в стойле Байкала.
Кузнец взял острие и начал его разглядывать.
— Пруток из нашей кузни... — раздумывал он вслух. — Погоди, погоди! Ведь его еще летом сделал Федька.
— А как он на ферму попал, этого сказать не можешь?
Кузнец покачал головой. В свою очередь спросил:
— А как он к тебе попал?
— Чужой Иван принес. Нашел в станке Байкала.
— Вот оно как! Я сам еще помог Федьке этот пруток отрубить. При мне он и заострил его. Сказал, что дыры будет прожигать — грабли делать.
— А ты взгляни-ка хорошенько, калил он его или нет.
Кузнец повертел острие в руках, поколупал ногтем.
— Нет, не калил. Эта штука и на огне не была ни разу.
На другой же день Митрич с Федькиным «инструментом» пришел в кузницу. Вместе с кузнецом они разыскали остаток прутка, сравнили — точно, отрезан отсюда. Вызвали Федьку. Ничего не подозревая, Федька явился в кузницу как ни в чем не бывало, веселый. Увидел в руках Митрича свое «жало» и опешил. Но ненадолго. Быстро оправился, начал юлить:
— Вот спасибо, Петрович. Забыл я тогда пруток в кузне. — Федька потянул «жало» из рук Митрича.
— Так эта штука твоя, Федор Иванович? — сказал Митрич. — Нет, я тебе ее не отдам. Сначала объясни, для какой надобности ты ее сделал и как она очутилась на ферме, где Байкал стоял... Объяснишь — пожалуй, отдам.
В кузницу вошли Чужой Иван, председатель Иван Ефимович. Подошли еще колхозники. Федька растерянно озирался, моргал, поглядывал на дверь, но в дверях стояли люди — не выскочишь.
— Что за собрание? — спросил Иван Ефимович. — Ты чего здесь бездельничаешь, Федор Иванович? Почему не в поле?
— Позвали меня. А для чего позвали, сам не пойму.
— Приползла змея за своим жалом! — сказал Митрич.
— Какая змея, какое жало? — сердито спросил председатель.
— Помнишь, у Байкала в станке нашли? Его эта штука, сам признал. — Митрич указал на Федьку.
— Ну что ж... — сказал председатель. — Идемте в правление. И ты, Федор, тоже...
Шли без разговоров. Зашли в правление. В кабинете председателя все не уместились. Теснились в дверях, в коридоре. Некоторое время молча скручивали цигарки, дымили, рассматривая Федьку, как диво. И молчание это было для Федьки страшнее всего. Он поглядывал мельком то на одного, то на другого, ища на лицах сочувствия, но сочувствия не было. И, прежде чем было произнесено первое слово, понял Федька, что это — суд. Суд народа — прямой и суровый.