Альфа и Омега. Книга 2
Шрифт:
Лето всегда было временем дорог. Просыпаясь в первый день самых длинных каникул, я точно знала, что не проведу в четырех стенах больше времени, чем будет жизненно необходимо. Мы с моим братом, тогда еще не обремененные тяжестью грядущего расставания, уходили из дома сразу после завтрака, прихватив с собой поистаскавшиеся за год школьные рюкзаки, теперь хранившие в себе не учебники и тетради, а свертки с бутербродами, вареные яйца, безбожно крошащееся печенье и бутылку с водой. Наш дом находился почти на самой окраине нашего небольшого городка, с одной стороны, словно подступающим морем, окаченный темно-зеленой волной хвойного леса. Его опушка была нам хорошо знакома, изучена вдоль и поперек, наполнена не видимыми стороннему глазу тропами, сигнальными деревьями и тайниками, где мы хранили наши сокровища — огромную кедровую шишку, радужное перо от невиданной
У нас даже был свой собственный штаб, который мы обустроили под двумя накренившимися соснами. Углубив и утрамбовав землю между ними при помощи лопат, мы натянули поверх высохших стволов кусок брезента и закрепили его с одной стороны с помощью колышков и веревки. Внутри было не так много места, но двое детей легко могли там поместиться вместе со своими рюкзаками. Особенно здорово было сидеть в штабе во время дождя, слушать, как тяжелые капли барабанят по брезенту над нашими головами, и говорить взахлеб обо всем на свете. Помню, брату всегда нравилось воображать, каким крутым альфой он будет, когда вырастет. Он собирался стать археологом, как персонаж его любимой серии фильмов, и разыскивать старые гробницы с опасными ловушками и несметными сокровищами. Хвастался, что станет безумно богатым и знаменитым и что выберет себе в жены самую красивую омегу в мире. Я ему поддакивала, с удовольствием додумывая детали его захватывающего будущего, на которые не хватало его собственного воображения.
Брат всегда был лидером в наших детских затеях и играх, и именно ему изначально принадлежала идея создать наш штаб. Порой, когда я задумывалась об этом всерьез, то не могла не задаваться так и напрашивающимся вопросом — неужели все это в нем, его амбициозность, уверенность в себе, его безграничные смелые идеи и желание воплощать их в жизнь — могло так просто исчезнуть после того, как он понял, что родился человеком? Разве наличие или отсутствие особенного запаха определяло нашу сущность и нашу судьбу? Будучи бестией, я прожила почти тридцать лет, не достигнув вообще ничего и только совершая одну за другой новые ошибки, и мне никогда не хотелось того, о чем в свое время так пылко и горячо мечтал мой брат. А он… Он очень изменился после того, как осознал, что никогда не станет альфой. Стал более замкнутым, угрюмым, даже агрессивным. Вел себя так, будто его обманули и подставили, будто кто-то обещал ему одну жизнь, а взамен подсунул другую. А я… я в те годы была слишком сосредоточена на самой себе и новом, волнующем, только-только открывавшемся для меня мире собственной сексуальности, желаний и порывов, чтобы понять его и стать для него опорой. Впрочем, думаю, что он бы в любом случае не позволил мне это. Ведь, став тем, кем он так и не смог стать, я предала его — почему-то именно так это выглядело с его стороны и он даже говорил мне об этом однажды, когда выпил лишнего. Я была «всего лишь бесполезной девчонкой», а он-то мог стать кем-то значимым! Словно это я своими руками забрала его будущее себе. Что и говорить, мы оба были подростками, а нашей матери, которая к тому времени слишком глубоко погрузилась в собственную трагедию брошенной жены, не было никакого дела до наших склок и конфликтов.
Я думала об этом все то время, пока мы с Йоном ехали в метро, сняв тяжелые рюкзаки и поставив их себе на ноги. Мое детство — по крайней мере, какую-то его часть — можно было назвать по-настоящему счастливым, и я бы многое отдала, чтобы иметь возможность разделить его с моим альфой. Аккуратно вырезать из его памяти эпизоды с обколотой матерью и погибшей сестрой, а вместо этого подарить ему воспоминания о лесе, стуке дождевых капель по брезенту и историях о далеких странах и сокровищах, что ждут своего часа под сводами еще не найденных гробниц.
Когда объявили нашу остановку, альфа, взяв рюкзак за верхнюю ручку, двинулся к выходу из вагона. Аккуратно протискиваясь сквозь толпу, он даже коротко извинился перед кем-то, когда случайно зацепил его пакет своей сумкой.
— А ты изменился, — с улыбкой качнув головой, заметила я, когда мы вышли наружу.
— В смысле? — не
— Да так, — загадочно отозвалась я, помогая ему с этим делом и окидывая его коротким изучающим взглядом, чтобы убедиться, что все в порядке.
Кажется, он так и не понял, что я имела в виду, а я впервые осознала, что не только он влиял на меня, делая смелее, увереннее и приучая любить себя, но и я каким-то образом исподволь меняла его. Да, он все еще был тем же упертым твердолобым альфой, не всегда способным контролировать свои порывы, но остро заточенные грани его крутого нрава перестали царапать так агрессивно — и уже не только меня одну. Эта мысль отчего-то совершенно захватила и по-особенному взволновала меня.
Главный железнодорожный вокзал Восточного города представлял собой добротное старое здание, которое отреставрировали всего пару лет назад. В отличие от современных трендов на стекло и металл, оно отдавало дань каменной классике, колоннам и барельефам, в которых, как говорили, даже была зашифрована какая-то история. Почти уверена, что читала об этом в одной из статей Кори МакДонала, но это было так давно, что при всем желании я не могла вспомнить ничего конкретного. Внутри здания было прохладно и шумно — ожидающие своих поездов пассажиры и те, кто собирался встречать прибывающих гостей, толпились около электронного табло, перегораживали сумками проходы и разморенно растекались по стульям в зале ожидания. Именно отсюда шесть с половиной лет назад началось мое самое захватывающее и сложное путешествие в жизни, когда я, спасаясь от позора своего прошлого, сбежала из дома и бросилась куда глаза глядят, лишь бы подальше от досужих сплетен и острых языков.
Что бы сказала та, прежняя, Хана Росс, увидев меня сейчас под руку с почти ее ровесником той поры, нарушившей все свои клятвенные обещания самой себе никогда не влюбляться в альф и не связываться с теми, к кому меня больше всего тянет моя биология? Жизнь и вправду категорически непредсказуемая штука.
Пока Йон покупал нам билеты, я рассматривала табло со временем отправления и прибытия поездов, и, когда он вернулся, уже знала, на какую платформу нам нужно идти. Лавируя между многодетными уставшими матерями, на которых висли счастливые детеныши, сосредоточенными хмурыми командировочными всего с одной сумкой и обязательным ноутбуком, суетливыми бабушками с полными авоськами гостинцев и печальными призывниками, мы отыскали нужный нам вагон. Поскольку до Зеленого города можно было доехать всего за несколько часов, Йон взял нам сидячие места — зато с личным столиком и у окна, что позволяло любоваться в дороге окружающими видами.
— Как знал, что тебе понравится, — усмехнулся он, видя мой неприкрытый восторг от выбранных мест. — В некоторых вещах ты такой ребенок, маленькая омега.
— А вдруг там случится что-то безумное важное, а я не увижу? Или просто — безумно красивое? — расплылась в улыбке я, устраиваясь в кресле.
— Где случится что-то важное? В окне? — фыркнул мой альфа, без особых усилий закинув свой рюкзак на полку для багажа. — Тебе что-то нужно в твоей сумке? — добавил он.
— Я обычно всегда слушала музыку в дороге, но… У меня теперь не с чего ее слушать. — Я вздохнула, чуть поморщившись и запустив пальцы в собственные и без того взъерошенные после улицы волосы. — Мне нужен новый телефон. Или хотя бы плеер.
— Хочешь, я буду петь тебе всю дорогу? — предложил Йон, убирая и мой рюкзак и садясь напротив.
— А ты умеешь? — с улыбкой склонила голову набок я.
— А это важно? — вернул мне улыбку он.
Через несколько минут поезд тронулся, и платформы за окном покатились назад, скоро уступив место металлическим заборам, пустым железнодорожным путям, домам за ними и зелени, что ярко вспыхивала пойманным в листьях солнцем то тут, то там.
— Расскажи мне о твоем отце, — попросила я, накрыв руки Йона, лежащие на столе, своими. В ответ он слегка сжал под столом мои щиколотки, поставив свои по обе стороны от них. — Как его зовут?
— Дуглас, — ответил он. — Отец Дуглас.
— А я думала, что у всех святых отцов такие… заковыристые имена, как у отца Горацио и того… бешеного фанатика, что хотел запереть нас у себя под церковью, — тихо прыснула я.
— Нет, думаю, нам просто везло, — пожал плечами альфа. — Некоторым родителям почему-то нравится давать своим детям особо заковыристые, как ты выразилась, имена.
— А разве они не меняют их, когда становятся священниками? — задумалась я. — Как вообще все это происходит?